Александр Быков - Стылый ветер
«Ты позволишь ему умереть?»
«Нет!»
«Тогда соглашайся. Впусти меня здесь и сейчас... Ну?!»
Ахмет упал, отброшенный ударом стального посоха.
«Да! Хорошо. Я согласна... Согласна пустить тебя в свою душу».
Албанец вскочил и бросился в яростную атаку. Однако Цебеш, парируя удары баделера и атакуя в ответ, снова заставил его отступить.
«Я уже здесь. — Кажется, Сатана самодовольно улыбнулся. — Теперь пошли. Тебе не нужны ни Уно, ни Цебеш, если Я с тобой».
«Нет! Ты спасешь его. Ты обещал!»
«Ты тоже много чего обещала».
«Я брошусь со скалы, если ты позволишь ему умереть!»
«Ну хорошо. Хорошо, сумасбродная девчонка... Раз уж ты впустила меня, я могу позволить тебе любую глупость... Хочешь убить Старика?»
«Да».
«Стрельни в него из пистоля».
«Но я не умею!»
«Это не ты, это Я буду стрелять».
— Дай свой пистоль, Ходжа.
Он беспрекословно вложил в руку Ольги заряженный пистолет и завороженно смотрел, как она целится, уверенно положив палец на спусковой крючок.
Выстрел разнесся по ущелью. Неестественно громкий. Быть может, потому, что крестьяне, которых привел с собой Цебеш, не видя целей за камнями, перестали стрелять.
Голова Старика откинулась назад, пробитая пулей. Рука с шестом не успела отвести удар, и Ахмет рассек колдуна почти пополам, рубанув по пояснице своим баделером.
Ольга, судорожно сглотнув, опустила пистоль.
Ходжа удивленно застыл, глядя на ее лицо.
— Прекрасный выстрел, братец! — крикнул Ахмет, вытирая клинок о камзол Старика. — Однако ты мог меня зацепить... Не будь поединок столь трудным для меня, я бы отругал тебя за это. — Он уже карабкался наверх, быстро, словно кошка. — Пора убираться отсюда. Уж не знаю, как Цебеш прошел на эту сторону, но также могут пройти и те, кто пришел вместе с ним...
Ахмет забрался и, отряхнув пыль с камзола, оглядел их, все так же неподвижно стоящих над самым обрывом.
— В чем дело?
— Это не я стрелял, — выдавил из себя Ходжа. Ахмет набрал воздуха, чтобы посмеяться удачной шутке, да так и замер, увидев дымящийся в руках у Ольги пистоль.
Он посмотрел ей в лицо. С ужасом, с потаенной надеждой вглядываясь в каждую черточку...
— Да. — Лицо ее было спокойным, решительным и таким трогательно-бледным при свете полной луны... — Я впустила ЕГО... Ведь ты об этом хотел спросить?
— Да. Об этом, — выдохнул он. Хотел еще что-то сказать. Потом сжал губы. Рука привычным жестом легла на рукоять баделера... Она смотрела на него, замерев на самом краю крутого обрыва.
«Вот так. Все кончено. И уже ничего нельзя сделать. Только нанести удар. Она меня не осудит. Никто не посмеет меня осудить... Лишь я сам... Но я не могу, не хочу ее убивать! Даже сейчас, когда... И даже она теперь сочтет меня безвольным и слабым... Плевать и на это! Пусть весь мир летит к чертям, пусть даже ОНА думает обо мне что угодно. Я не хочу ее убивать... Даже такую».
Он вогнал в ножны уже наполовину выдвинутый баделер и, глянув в ее полные отчаянной решимости глаза, опустил взгляд.
— Прощай... Пошли, Ходжа. Нам тут больше... незачем.
Убей другого, чтобы жить.
Давно живу на свете я.
Матерый волк, а не щенок —
Я к этому привык.
Кровавый век, жестокий рок —
Веселое столетие.
Клинок, приученный рубить, —
Таков его язык.
Язык суров. А сколько слов
Произнести на нем еще
Мне суждено, когда вокруг
Война, огонь, беда.
И в темноте услышать вдруг
Немой призыв о помощи
От той, которой, думал я,
Не встречу никогда.
Кто ты? Откуда этот взгляд,
Пронзающий столетия?
Кто твой мучитель или враг?
Кого мне сбросить в Ад?
Скажи всю правду... О дурак,
Зачем живу на свете я?
Она — сосуд, в котором мир
Получит страшный яд!
Когда весь мир сошел с ума
И рвется на заклание,
Что для меня теперь важней —
Господь или Она?
Аллах, дай сил НЕ ВЫБИРАТЬ —
Шепчу, как заклинание.
И над обманутым щенком смеется Сатана.
Ахмет молча шел вперед, спотыкаясь о камни. И стылый ветер радостно хохотал у него за спиной.
— Что за дерьмо?! — дернулся Альбрехт Валленштейн, почувствовав запах.
— Пейте. Так надо.
Он взял чашу. Отхлебнул. Нервным движением правой руки сорвал с глаз черную повязку.
Под ногами — начерченная мелом пентаграмма. Каббалистические знаки на полу и на стенах. Священники в черных капюшонах, с пылающими факелами. Над головой воет орган, дрожат черные свечи и удивленно взирает на все это перевернутый вверх ногами распятый Христос.
— Вы должны выпить все, — снова прошептал, склонившись у него над плечом, Джузеппе Орсини.
«А потом они обвинят меня в участии в черной мессе... Болван! Попался, как мальчишка!.. Будут меня потом всю жизнь шантажировать, отдавать мне приказы, угрожая разоблачением...»
Он сжал потир так крепко, что побелели пальцы, и выплеснул его содержимое в лицо Джузеппе.
— Иезуитские свиньи!.. Хотите управлять мною? — Он медленно повернулся вокруг, оглядел священников, стараясь запомнить лица.
— Свершилось? — испуганно и недоуменно выдохнул Джузеппе, коснувшись своего залитого кровью лица.
— Domine Deus, firma fide credo et confiteor omnia…[7]
— Pater noster, qui es in caelis, libera nos malo...[8]
Они пятились, осеняя себя крестным знамением, шепча молитвы, пряча перекошенные ужасом лица. Только Джузеппе, опьяненный запахом крови и ощущением своей безграничной власти, не дрогнул под взглядом солдата. Наоборот — он двинулся на Альбрехта, воздев руки к небу.
— Именем Господа, отныне да повинуешься мне!..
Их взгляды перекрестились, словно острые шпаги. И столько ненависти, столько уверенности в себе было во взгляде Орсини, что Валленштейну стало действительно страшно. Так страшно, как не было раньше еще ни в одном из сражений.
Он ударил. Что еще мог сделать испуганный, загнанный в угол солдат? Схватив правой рукой на всякий случай спрятанный сзади, под плащом, пистоль, ударил наискось, сбоку, спасаясь от страшных, безумных, уверенных в своей силе и непогрешимости глаз. И монах с проломленным виском рухнул на пол. На мрамор хлынула свежая кровь.
Генерал удивленно оглядел окровавленную рукоять пистолета. «Отступать теперь поздно. Или они, или я».
— Ну, кто еще? — выкрикнул Альбрехт хриплым, изменившимся от волнения голосом. Глаза его налились кровью. — Давайте!.. Кто еще желает командовать мной? Я всех запомнил. И если хоть кто-то из вас, хоть когда-то посмеет мне угрожать, распространять про меня клевету... — Он выразительно указал пистолем вниз, на дергающееся в конвульсиях тело. — Если хоть одно слово против меня будет сказано вами, то и я никого не буду жалеть.
