Юлия Нестеренко - «Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков
Февральская Астрахань встретила нас очень теплой по российским меркам погодой. Снега почти не было, ярко сияло солнце, с крыш капала звонкая капель. В лагере мы должны были появиться только завтра утром, поэтому Курт робко предложил устроить экскурсию по городу. Почему бы нет?! Я до войны пытался поступить в Астраханскую мореходку, поэтому неплохо знал город.
Пешком дошли до Кремля, обошли кругом белокаменной крепостной стены, Курт и Пауль были просто в восторге от древнего собора. Потом пошли на Волгу, ребят поразила ширина могучей реки.
— Здесь она еще не очень широкая, — улыбнулся я, — в верхнем течении есть места намного шире.
Рассказывает рядовой Гроне:
— Вот и лагерь: высоченный забор с тремя рядами колючей проволоки, вышки по углам, приземистые мрачные бараки — настоящая тюрьма. Сергей сдает нас на проходной пожилому солдату; замечаем, что два пальца у того на руке ампутированы, и кисть похожа на клешню.
Идем по территории в сопровождении охранника, несколько пленных пилят дрова возле пищеблока, их равнодушные, потухшие взгляды, мельком скользнув по нам, вновь опускаются к земле. С кухни доносится отвратительный запах тушеной кислой капусты, аппетита он не вызывает, и вообще настроение наше начинает стремительно падать.
Помощник коменданта лагеря, капитан госбезопасности Фидерман, встречает нас сухо; чувствуется, что с трудом скрывает неприязнь к недавним врагам. Объясняет круг наших обязанностей, пока в лагере народу мало, но скоро должен прибыть основной контингент — капитулировавшие в Сталинградском котле.
Комендант приказывает отвести нас на кухню и покормить: толстая повариха плескает в жестяные миски жидкое варево розоватого цвета, скудные кусочки мерзлой картошки гоняются за ошметками капусты; но шеф-повар торжественно именует это блюдо борщом. Не, борщ я знаю, настоящий флотский борщ из красноармейского котла даже близко не похож на это варево! Мы ведь в крепости уже привыкли к довольствию солдата Красной Армии. Болтаем ложками в тарелках, переглядываемся с Куртом, он шепчет: «Вообще-то военнопленных обязаны кормить по нормам довольствия, принятым в армии противника».
Шеф-повар слышит это и багровеет сильнее своего псевдоборща.
— А что же ты хочешь, чтобы вас кормили, как на курорте? Это после того, что вы натворили на нашей земле? — возмущенно шипит толстуха, уперев руки в бока.
О, отлично, мы всего несколько часов на территории лагеря, а у нас уже есть первый враг. Но Курт — он ведь молчать не может! Под неприязненное бурчание поваров быстренько давимся поданной на второе перловой кашей (по-моему, они заправляют ее машинным маслом) и убираемся из-за стола. В то время я даже предположить не мог, что пройдет не так уж много времени, и мне придется узнать, что такое настоящий голод, и я буду рад миске даже такой бурды.
Зато на медпункте нас встречают куда как радушнее.
Молодая, всего на несколько лет старше нас врачиха, невысокого росточка, но вся как будто состоящая из одних округлостей, с мягким окающим говорком, приветливо здоровается и проводит медосмотр. По пояс раздетый Курт смущенно щурится под ее двусмысленным взглядом, она вертит его и долго выстукивает грудную клетку. Ну и ну, со мной она провозилась гораздо меньше!
Медичку зовут Антонина Николаевна, но она разрешила звать ее просто Тоня. Местная, из соседнего с городом села Яксатово, только в прошлом году окончила Астраханский мединститут. Достает крупную, сочащуюся жиром воблу (каждому по паре), вынимает из стеклянного шкафчика медицинский спирт.
— Ну, за знакомство. Мальчики, я думаю, мы будем жить дружно. Сегодня отдыхаем, а завтра вы поможете мне наладить лазарет.
Сидим на узкой медицинской кушетке (Курт между мной и Тоней), болтаем совершенно по-дружески, словно мы и не солдаты враждебной армии, а свои. Захмелевший летчик начинает что-то впаривать девушке про авиацию (ага, сел на любимого конька) — она слушает развесив уши. Хансену явно не хватает русских слов, он бурно жестикулирует, что-то чертит на листочке. Тоня поощрительно улыбается ему и подливает спирта.
Выйдя из медпункта, я шутливо подталкиваю Хансена и говорю:
— Эй, камерад, да она явно глаз на тебя положила!
— Да не может быть, она взрослая женщина и офицер Красной Армии. — Мой приятель и верит, и не верит происходящему.
В любом случае я рад за него.
А вот следующая встреча отнюдь не порадовала меня. Хотя надо же, в плену я встретил своего старого знакомого! Не зря гласит русская поговорка: «Гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся». Переводчик подошел к нам и… я узнал шарфюрера Хешке. Он тоже узнал меня, но особой радости на его лице я не увидел.
— Гроне, попробуй только вякнуть что-либо о моем прошлом, — прошипел он мне в лицо и сразу отошел.
— Это тот самый Рудольф Хешке, что ты рассказывал? — изумился Курт. — А здесь он антифашистом заделался.
— Он заделался коммунистом мгновенно, как только русские наставили на него пистолет, — язвительно улыбнулся я, — но мне не верится в его перерождение.
Я оказался прав, подлая натура Хешке ничуть не изменилась! Я отлично помнил, как в гитлерюгенде он подмазывался к цугфюрерам и всюду трещал о своей преданности идеям национал-социализма и горячей любви к фюреру. Теперь этот подхалим круто развернул свои убеждения на 180 градусов и активно хаял проклятого Гитлера и его армию. Медичка Тоня говорила, что Рудольф объявил себя пострадавшим от гестаповских репрессий коммунистом и даже заделался наполовину евреем! И это наш шарфюрер — ярый нацист, который раньше на всех перекрестках орал, что презренных юде надо всех отправить в газовые камеры!
Помощник коменданта лагеря (настоящий еврей) проникся к новоявленному собрату по крови живейшим сочувствием и даже начал учить бывшего нациста еврейским молитвам. Они вместе соблюдали шаббат (у бессовестного Хешке хватило на это подхалимажа!).
Однажды я не выдержал и поинтересовался, скоро ли Руди будет делать обрезание, как истинный иудей?!
— Это тебе давно надо язык обрезать, ты неисправимый нацист! — парировал шарфюрер.
— Не так давно ты обругал меня коммунистом. Как быстро меняется твой лексикон! — расхохотался я ему в лицо.
Но, собственно, даже не подхалимаж был самым неприятным в Хешке. Дело в том, что он работал на кухне, втерся в доверие к поварихе и помогал ей воровать продукты из скудного котла военнопленных (разумеется, при этом получая свою долю!). Ребята буквально пухли от голода, теряли зубы от цинги, а кухонная бригада вместе с Хешке жировала за наш счет. Располневшая, как свиное рыло, морда Рудольфа выглядела очень странно на фоне осунувшихся лиц наших товарищей и их ввалившихся щек. Жаловаться на него коменданту было абсолютно бесполезно: старый еврей любил Хешке не только как «собрата по вере», но и как ценного стукача. Ежедневно Руди наушничал коменданту о разговорах и настроениях военнопленных, и после его докладов не один из немцев имел неприятное знакомство с карцером.
