Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения
Вся колонна их уже почти проехала, вдруг с некоторым беспокойством увидели мы, что задние эскадроны остановились и поворотя к вам стали объезжать нашу кучку. — Мы все-таки продолжали стрелять. — Ругая нас безмилосердо, они все теснее и теснее смыкались около нас. Через несколько минут я заметил, что стрельба наша стала утихать. «Что ж вы ребята не дружно стреляете?» Да батюшка — ваше благородие, патроны-то все вышли» отвечали мне некоторые воины, — и тут-то я догадался, что положение наше очень плохо. Латники наконец, совсем окружили нас и командующий ими, кричал нам, чтоб мы сдались. Я объявил это моим солдатам, — но большая часть отвечала мне: «не отдадимся басурману живыми в руки. Авось Бог поможет — и наши подойдут на выручку.» — Я закричал мой отказ, — последние патроны наскоро были истрачены. Тут латники врубились в нас — и началась резня. О спасении нельзя было и подумать и всякий только продавал свою жизнь как можно дороже и падал очень доволен, если успевал всадить штык свой в бок хоть одному латнику. Я думаю, что около получаса продолжалась эта забава; кучка моя ежеминутно редела и скоро я остался один, прислонясь к кирпичному брустверу. Несколько раз кричал мне неприятельской офицер, чтоб я сдавался, — но я отвечал ему одними ругательствами. Наконец добрались и до меня. Тут не много было труда. С первых двух ударов палашами по голове я однако не упал, а невинною своею шпагою оборонялся, — и помню что одного ранил по ляжке, а другого ткнул острием в бок; не знаю кто из них наградил меня за это пистолетным выстрелом, потом другим, но один вскользь попал мне в шею, а другой в ногу. Тут я упал — и тогда-то удары и ругательства посыпались на меня как дождь. На мне был сюртук, мундир и фуфайка, а сверх всего еще ранец. Все это было изрублено как в шинкованную капусту, — и изо всех ударов только два еще по голове были сильны, один в руку самый незначащий, и один с лошади ткнул меня в спину острием палаша. Все прочие удары даже не пробили моей одежды. — Полагая меня совершенно изрубленным, оставили они нас наконец. Услышав, что они уехали, я открыл глаза. Из головы моей текла кровь ручьями, — и производила по мне какую-то приятную теплоту. Инстинкт самосохранения внушил мне мысль: остановить бегущую кровь. Собрав все силы, развязал я свой шарф, (а он был нитяной!) туго обвертел им голову и прилег на кирпич, предавая жребий мой Всевышнему. — От потери ли крови я ослабел, или от усталости всего этого дня, — но я почувствовал, что сон меня клонит. — Я закрыл глаза и уснул. — Не знаю долго ль продолжался мой сон, — но доктора говорили мне после, что он бы и до сих пор еще продолжался, если б наша дружина не пришла опять на это место. Она также сильно пострадала от этой кавалерийской атаки, но и латникам пришлось худо. Слева Воронежской полк и две дружины приняли их очень сильным батальным огнем; справа 12-ть орудий осыпали их картечью, а с тылу заехал им Ямбургский драгунский полк;—таким образом вся эта кавалерийская масса, оставив более половины на месте, также быстро понеслась назад, как недавно ехала вперед. Вслед за нею бросились Ямбургские драгуны, а за ними пошли и наши пехотные колонны. Дойдя до кирпичных шанцев, наша дружина увидала бывшее наше побоище, узнала всех своих и подняла меня, заметив еще признаки жизни. Когда я очнулся, меня несли три солдата. Я просил их остановиться, — не знаю зачем. Они исполнили мое желание, — и я спросил их только: куда они меня несут? — перевязать ваши раны, отвечали они, — и тут я все бывшее вспомнил и почувствовал. Как сожалел я об этой глупой минутной остановке:, она стоила жизни одному моему провожатому. Только что они меня снова подняли и понесли, вдруг с сильною болью почувствовал я, что задний солдат выпустил меня из рук и бросил: «что ты это, злодей, делаешь?» сказал я ему со стоном. Но он уже не отвечал; ядро наискось разорвало его почти пополам. Я вздрогнул, и просил остальных двух как-нибудь помочь мне встать на ноги и вести меня поскорее. — Прихрамывая сколько силы мне позволяли, добрел я до места, где перевязывали раненых. Боже мой! какое ужасное зрелище! Там было гораздо хуже, чем на поле битвы. Лекаря, перемокшие от крови, бросались как угорелые от одного к Другому и едва успевали подавать помощь. — Вскоре явился и ко мне один из Эскулапов и спрашивал: где я ранен? — везде! отвечал я — и он оглядев меня, покачал головою и не знал с чего начать. Видя все платье мое изрубленным, он полагал что это все раны — и сомневался я думаю: не бесполезный ли будет труд меня перевязывать. Впрочем он решился начать с головы. Развязав шарф он хотел снять фуражку; но кровь уже запеклась и присохла; я просил его разрезать фуражку, чтоб скидывая ее, не делать мне сильной боли. Он однако не согласился на это и сколько позволяла ему всеобщая торопливость этого дня, содрал с меня фуражку, взглянул довольно хладнокровно на раны, набросил на них Фунта два корпии, обвертел меня бинтами — и принялся за другие части тела. — «Что? смертельны ли мои раны? спросил я с сильно бьющимся сердцем.» — "Теперь этого нельзя знать", равнодушно отвечал он. Первая перевязка все решит. Молитесь Богу. Впрочем кажется в голове один только удар повредил череп, и то слегка. Авось Бог поможет.» —
Все это говорил он при болезненных моих стонах, исторгаемых от снятия цирюльниками сапога с раненой ноги. — Пуля прошла удивительно удачно сверху прямо в мякоть — и не пробив навылет сапога осталась в следу. Лекарь вынул ее — и объявил мне, что для лучшей безопасности нужно мне отрезать эту часть ступни— и что он сейчас сбегает за инструментами, коими действовал у кого-то другой его товарищ в это время. — Холодный пот пробежал по жилам моим. Мне ужасно было жаль расстаться, хоть и с небольшою частью ноги — но как рассуждать с самовластным доктором? Он ушел и что-то позамешкался. В это время проходил мимо меня другой и спросил: осматривали ли мои раны? Жалобным голосом остановил я его и умолял посмотреть мою ногу: нужно ли ее пилить. Он наклонился, засунул пальцы в рану (и я молчал!) — и объявил, что кость совсем не тронута и ни малейшей нет надобности отнимать. Радостно уцепился я за него не пустил до прибытия первого. Тут стали они говорить между собою по-немецки, — а как Бог открыл мне эту грамоту, то и я вступил с ними в разговор на этом диалекте и как можно сладкоречивее уговаривал: не трогать ноги. С неудовольствием согласился мой первый Эскулап, говоря что для моей же пользы хотел это сделать, — и спросил: где я еще ранен. — «Нигде уж больше! все! довольно! — отвечал я, умолчав о прочих царапинах, потому что боялся его охоты к операциям. Перевязав ногу, оставили они меня, — и я поохав с полчаса прилег к бревну и опять заснул.
