Игорь Андреев - Прорыв
— Есть!
С «Асамы» ударило шестидюймовое орудие. Всплеск обозначился далеко за кормой «Варяга». Перелёт. — Что русские?
— Молчат.
Уриу протяжно вздохнул. Было бы совсем неплохо начать кампанию с захвата русского крейсера. Адмирал Того прав: такое известие не прошло бы мимо внимани божественного Тенно — императора, а имена первых победителей хорошо западают в память. Проклято упорство русских. Ослиное. Они за него поплатятся!
— Ещё один!
На этот раз японцы положили пристрелочный снаря почти точно. Водяной гейзер вырос из-под самого борта «Варяга» и, подрезанный ветром, обрушился н комендоров третьего орудия. Алёшка Козинцев вытер бескозыркой солёные капли с лица.
— Все целы? Ну, братцы, со вторым вас крещением. Жаль только, на том свете не зачтётся. Поп-то японский!
На левом плутонге не удержались, грохнули. Они ещё смеялись!
На мачте «Нанивы» затрепетали сигнальные флаги. Крейсер сообщал остальным судам расстояние до русских. Матросы оборвали смех. Козинцев припал к opудию, крикнул срывающимся голосом:
— Сейчас вдарят!
Залп главного калибра японской эскадры разодрал сдавленный небом и морем воздух. Часы показывал 11 часов 45 минут.
В боевой рубке спокойно. С первыми выстрелами всю суету как волной смыло: осталась трезвость мысли и холодная злость, без которой ни один бой не выиграть.
Руднев привычно одёрнул мундир. Тяжёлые эполеты в жёлтом мерцании ламп отливали золотым шитьём, стойка воротника подпирала шею. Золотые ножны кортика колотились о бедро. На груди звенела колодка с орденами. Так повелось испокон. В лучшем — на парад и на смерть.
— Японцы начали, Всеволод Фёдорович.
— Вижу. Проследите, чтобы о всех попаданиях в «Варяг» сообщали в рубку незамедлительно. Это крайне важно.
Второй снаряд упал совсем рядом, подняв фонтан воды. В прорезь рубки — не ослышались ли? — залетел смех.
— Весело помирать собрались наши матросы.
Руднев не согласился,
— Почему помирать? Драться.
— Не пора ли и нам начинать пристрелку?
— Пора. — Руднев снял фуражку, оголив высокий, исчерченный морщинами лоб. Перекрестился. — Ну, с богом. Поднять боевые флаги!
Маленькие комочки быстро заскользили по фалам и вдруг развернулись, забились в мускулистом подхвате ветра. На «Корейце» продублировали, и вот уже корабли взывали: «К бою!»
— Эй, на дальномере! Давай дистанцию.
На раскачивающемся марсе — как в вороньём гнезде — дальномерщик Михеев вдавил глаз в присоску оптики. От волнения изображение двоилось, тело на пронизывающем ветру пробивал пот. Успевай только поворачиваться.
В паутине делений путались вентиляционные трубы «Асамы», жадно всасывающие широкими раструбами воздух. Влупить бы им под основание, чтоб задохнулись топки!
— До головного — сорок четыре кабельтовых! — крикнул мичман Ничволодов.
В боевой рубке помедлили — японские снаряды уже кучно ложились вокруг «Варяга». Потом последовала команда: «Огонь!»
Рука комендора Алёшки Козинцева, подчиняясь резкому выкрику плутонгового командира, послушно закрутила маховик вертикальной наводки. Хобот шестидюймовки пополз вниз, укорачивая тень на палубе. Рядом чавкнул затвор, заглатывая снаряд с красным — бронебойным — околышком. Теперь только бы не забыть, раззявить рот пошире и покрепче ладонями сдавить уши.
— Огонь!
Отдача, хотя и смягчённая откатником, встряхнула орудие.
— Недолёт! — выругался мичман Губонин. — Ах, Графинюшка, попадись мне. Здесь же все 45 кабельтовых!
Алёшка, морщась как от зубной боли, крутанул маховик на два оборота. Промах переживал почти физически, будто сам недобросил двухпудовый снаряд.
— Сейчас-сейчас, — шептал матрос, подгоняя вертикальную наводку под дистанцию. — Готово!
Заряжающий бросил новый снаряд в казённик. Стук запоров замка. Рот — шире. Лицо отвернуть от панели. — Огонь!
На «Асаме» полетела вниз вентиляционная труба.
— Молодцы, ребята! В самую рожу адмиралу Уриу заехали! — крикнул Козинцев.
— Ура-а-а!
Японский снаряд подловил всех в этом радостном крике. Разметал в щепки катер, щедро сыпанул осколками. Алёшка вмялся затылком в станину, выворачивая руку — пальцы точно примёрзли к механизму наводки, — стал оседать на палубу. Боль от вывернутой руки и привела в сознание. Рванул на вороте тельняшку. Шатаясь, поднялся. Из дыма вывалился мичман Губонин. Лицо известковое, прижатая к колену ладонь мяла складку брюк — меж пальцев бежала кровь. Выдавил:
— Есть кто живой? Отзовись! — И, не дождавшись ответа, повалился со стоном.
— Санитара! — Алексею казалось, что он надрывался в пронзительном крике, но из разъеденного угаром и ядовитыми газами горла вырывался бессвязный хрип.
Прибежали санитары. Мичману сунули под нос склянку с нашатырём. Он пришёл в себя, сгоряча сплюнул:
— Да что ты меня как институтскую барышню! — Но сам носом, как в рюмку, — в склянку и вдыхал, вдыхал, до одурения.
— Ваше благородие, вам надо в лазарет, на перевязку, — сказал санитар, распарывая брючину на раненой ноге. — Сейчас носильщики подойдут.
— Перевязывай здесь! Козинцев, орудие цело?
Алёшка потянул рукоять затвора.
— Заело.
— Давай вместе!
Губонин оттолкнул носильщиков, поднялся — откуда только силы взялись! Навалились. От нечеловеческого напряжения уплывало сознание.
— Давай!
Замок, клацнув вывернутыми запорами, открылся. Обессиленный Губонин лёг животом на палубу. Прямо в лужи крови. И, подняв голову, стал командовать:
— Козинцев, на место! Только бы не разорвало! Огонь!..
Тридцатимильный фарватер Чемульпо — узкий и извилистый. Справа — прибрежные мели, слева — гряда подводных камней. Адмирал Уриу, выбрав это место для встречи с русским крейсером, рассчитал точно. «Варягу» не сманеврировать, не увернуться от настильного залпа. Спасение в одном — в скорости. Только вперёд, только в прорыв!
Стрелка машинного телеграфа мелко вздрагивала на секторе «Самый полный». В стальных внутренностях корабля надрывались чёрные, как тропическая ночь, кочегары. Боя они не видели. Они вообще ничего не видели, кроме облитого водой угля на совке лопаты и огнедышащих, прожорливых пастей топок.
— Как бы «Кореец» не отстал, Всеволод Фёдорович! — обеспокоился Беренс.
— Запросите, как у них там? — приказал Руднев. Через несколько минут доложили:
— В «Корейца» попаданий нет. Но, кажется, они на пределе. Машины у них ни к чёрту.
— Беляев ни за что в этом не сознаётся. Он и так считает, что связывает нас по рукам и ногам. Как прорвёмся, придётся сбавить ход.
