Исабель Альенде - Зорро. Рождение легенды
Де ла Вега построил большой дом из сырого кирпича, прочный и без претензий, с черепичной крышей и полами из необработанных плит голубоватого известняка. Он обставил свое жилище тяжелой мебелью, которую заказал в поселке у одного галисийского столяра, скорее практичной, чем красивой. Дом был построен в удачном месте на самом берегу, в нескольких милях от Ла-Рейна-де-Лос-Анхелеса и миссии Сан-Габриэль. Большое кирпичное здание в стиле мексиканских гасиенд находилось на возвышенности, с которой открывалась великолепная панорама побережья. Неподалеку располагались месторождения смолы, имевшие дурную славу. Ни один человек в здравом уме не приближался к ним, потому что оттуда слышались стоны: это жаловались души несчастных, застрявших в смоле. Между пляжем и гасиендой тянулся лабиринт пещер, священное место индейцев, внушавшее не меньший страх, чем смоляные лужи. Индейцы не ходили туда из почтения к предкам, а испанцы из-за частых обвалов и из-за того, что внутри было очень легко заблудиться.
Де ла Вега поселил при своем имении несколько семей индейцев и метисов, пометил свой скот и решил выводить породистых лошадей, для чего привез из Мехико несколько великолепных животных. В свободное время он построил маленькую мыльную фабрику и посвятил себя поискам совершенного способа копчения мяса с перцем. Дон Алехандро старался получить сухое, но вкусное мясо, которое могло бы храниться в течение месяцев. Этот эксперимент поглощал его время, кухня дымила, как вулкан, ветер уносил дым в море, сбивая с толку китов. Де ла Вега рассчитал, что, достигнув верного соотношения между хорошим вкусом и жесткостью мяса, он сможет продавать свой продукт в казармы и на корабли. Ему казалось ужасным расточительством использовать шкуры и жир скота, теряя горы хорошего мяса.
Пока ее супруг растил коров, овец и коней на ранчо, управлял поселком и вел дела с торговыми кораблями, Рехина старалась улучшить жизнь индейцев на гасиенде. Она не разделяла интересов местного общества и с олимпийским спокойствием встречала сплетни. Люди шептались об угрюмом и высокомерном нраве Рехины, о ее более чем сомнительном происхождении, о пристрастии к бешеным скачкам верхом и купанию нагишом. Высший свет поселка, который к тому времени сократил свое имя и стал называться просто Лос-Анхелес, был расположен без колебаний принять протеже Фахесов, но она сама игнорировала его. Роскошные платья, в которые Рехину наряжала Эулалия де Кальис, стали добычей моли. Женщине было куда удобнее ходить босой, в грубой одежде неофитов. Дни Рехины походили один на другой. По вечерам, ожидая возращения Алехандро, она мылась, закручивала свою пышную гриву в узел и надевала простое, скромное платье. Муж Рехины, слепой, как все влюбленные, и слишком занятый своими делами, не замечал перемен в ее настроении; он желал видеть свою жену счастливой, но никогда не спрашивал ее, так ли это, опасаясь услышать отрицательный ответ. Де ла Вега приписывал странности своей жены ее неопытности — ведь она только что вышла замуж — и замкнутому характеру. Он предпочитал не вспоминать, что сеньора с хорошими манерами, сидящая с ним за одним столом, была тем самым воином в боевой раскраске, который несколько лет назад напал на миссию Сан-Габриэль. Он верил, что материнство окончательно излечит его супругу от дурных наклонностей, но, несмотря на долгие и частые любовные игры в кровати под балдахином, желанный первенец появился лишь в 1795 году.
Беременность сделала Рехину еще более молчаливой и дикой. Она совсем перестала одеваться и причесываться по-европейски, сославшись на то, что в ее положении это неудобно. Женщина купалась в море с дельфинами, без числа приплывавшими спариваться около берега, вместе с юной неофиткой по имени Ана, которую падре Мендоса прислал из миссии. Девушка также ожидала ребенка, но у нее не было мужа, и она упорно отказывалась признаться, кто ее соблазнил. Миссионер не хотел, чтобы отступница подавала индейцам дурной пример, но был слишком добр, чтобы выгнать девушку из миссии, и в конце концов отдал ее в услужение семье де ла Вега. Молчаливое сообщничество, возникшее между Рехиной и Аной, пошло на пользу обеим: одна приобретала компанию, а другая защиту. Это Ана предложила купаться в круге священных дельфинов, приносивших мир и покой. Благородные животные понимали, что обе женщины беременны, и, проплывая, терлись о них своими большими бархатистыми телами, чтобы придать им силу и мужество в момент родов.
В мае того же года Ана и Рехина произвели на свет младенцев. Это произошло на знаменитой неделе пожаров, отмеченной в хрониках поселка Лос-Анхелес как время самого большого бедствия со дня его основания. Леса и сухие пастбища горели каждое лето. Это было не страшно, огонь уничтожал засохший репейник, расчищая место для нежных побегов следующей весны, но в том году пожары начались слишком рано и, как утверждал падре Мендоса, явились карой Божьей за грехи колонистов. Пламя охватило несколько ранчо, разрушая на своем пути постройки и поглощая скот, который не успел убежать. В воскресенье ветер переменился, и огонь остановился в четырех лигах от гасиенды де ла Веги, что было истолковано индейцами как превосходное предзнаменование для двух малышей, родившихся в доме.
Дух дельфинов помог родить Ане, но не Рехине. Юная индианка произвела на свет дитя спустя четыре часа, сидя на корточках на расстеленном на полу одеяле, при помощи одной лишь девушки-подростка с кухни. Рехина рожала двое суток и стойко переносила страдания, сжимая зубами кусок дерева. Потеряв терпение, Алехандро де ла Вега велел позвать единственную на весь Лос-Анхелес повитуху, но та ничего не смогла сделать, потому что плод у Рехины в утробе лежал поперек, а сил тужиться у нее не осталось. Тогда Алехандро обратился к падре Мендосе, который из всех, кого он знал, лучше всего годился на роль врача. Миссионер велел слугам читать розариум[8], окропил Рехину святой водой и приготовился извлечь младенца руками. Благодаря своей решительности он смог вслепую поймать ребенка за ноги и без промедления вытащил его на свет, потому что время поджимало. Младенец родился синим и с пуповиной, обмотанной вокруг шеи, но при помощи молитв и шлепков падре Мендоса заставил его дышать.
— Как мы его назовем? — спросил он, положив ребенка на руки отца.
— Алехандро, как меня, моего отца и деда, — сказал тот.
— Его будут звать Диего, — вмешалась Рехина, измученная лихорадкой и не прекращавшимся кровотечением.
— Почему Диего? В семье де ла Вега никого так не звали.
— Потому что это его имя, — ответила она. Алехандро видел долгие страдания жены и больше всего на свете страшился потерять ее. Он понимал, что женщина обессилела от потери крови, и не стал возражать ей. Уж если на ложе агонии она избрала это имя для своего первенца, значит, на то были веские основания. Де ла Вега позволил падре Мендосе крестить новорожденного тотчас же, потому что малыш казался очень слабым, как и его мать, и подвергался риску попасть в лимб, если бы умер, не успев воспринять святое таинство.
