Том Шервуд - Серые братья
– Брат, помолчи, – прервал его Иероним. – Узнай, если ещё не знаешь: глава трибунала – перед тобой.
– Верить ли мне своему слуху?! – отшатнулся испуганный инквизитор. – Сальвадоре Вадар умирать пока что не собирался! И папского указа о снятии его с должности главы трибунала…
Молодость – синоним неосторожности. Поэтому, опережая события, Иероним надменно сказал:
– Вадар был главой трибунала. Теперь он – массарский епископ.
Гуфий открыл от изумления рот, постоял так секунду, но, спохватившись, клацнул зубами, нервно облизал пересохшие губы и глубоко поклонился. Изобразил на лице сначала изумление, потом восторг, подошёл к стене, привстал на носки, поднял руку вверх, вытянул из щели между камней деревянную, с обелённым торцом пробку, и вставил в открывшееся отверстие ключ. Повернул. Потом подошёл к кладке и привалился плечом. Прямоугольная, в рост человека часть стены дрогнула и стала отворяться, как настоящая дверь. Пахнуло плесенью и тёплой влагой. Палач, сверкая сквозь прорези колпака белками глаз, зажёг три факела и подал инквизиторам. Гуфий, указывая дорогу, пошёл первым.
Вытертые в серединах узкие каменные ступени вели круто вниз. Иероним, ступавший последним, закрыл нижнюю часть лица краем одежды, спасаясь от копоти факелов.
Сделали несколько поворотов. Стеснились в небольшом, как раз на четырёх человек, квадратном холле. Сбоку в его стене была дверца с узким окошечком. Лязгнув задвижкой, Гуфий толкнул дверь и шагнул в клуб тёплого звериного запаха.
Вошёл и Иероним.
Личная тюрьма Вадара была довольно просторной. Слева и справа виднелось по три двери небольших камер. Все шесть дверей были распахнутыми. В пляшущем свете факелов проступили ржавые бугры старинных запоров.
Обитателей тюрьмы действительно было двое. Справа, прикованная цепью к стене, сидела костлявая, в бурых лохмотьях старуха. Напротив неё, на такой же цепи, привставая с кучи соломы, щурился и мигал на свет факела огромного роста белобородый старик. Всё пространство вокруг него было завалено россыпью белых костей.
– Еду принесли? Еду принесли? – заскрипела каким-то жестяным, нечеловеческим голосом старуха.
Встав на четвереньки, она, словно паук неожиданно ловко метнулась в сторону пришедших. Иероним, пронзённый иглой необъяснимого ужаса, отдёрнул ногу и пошатнулся, но ужас вдруг сменился странным ощущением разгульного охотничьего азарта, – хмельной дикой радости, и симпатией к старухе, и как бы даже родства.
– Плохую еду приносят! – скрипела, отброшенная назад натянувшейся цепью, старуха. – Плохую! Совсем без костей! Костей мало!
– Зачем же тебе, бабушка, кости, – вдруг звонко спросил, растягивая рот в улыбке, Иероним.
– Она их в старика бросает! – сообщил, кивнув в сторону старика, Гуфий. – Ох, ненавидит она его! Мы ей иногда нарочно мослы потяжелее даём. Дать мосол, ведьма?
Он объяснял, явно подсмеиваясь над старухой, явно дразня, и было видно, что это – игра, представление, давно разыгрываемое между узницей и приносящим ей еду инквизитором; но сейчас старуха почему-то не обращала внимания ни на забавляющий Гуфия ритуал, ни на самого Гуфия. Она, снова встав на четвереньки, тянула, тянула полуослепшее лицо своё в сторону звонкого голоса, который назвал её «бабушкой».
– Ты-ы! – вдруг визгливо выкрикнула она. – Ты пришёл! Мой владыка! Сколько лет я ждала тебя! Сколько лет!
Она была необъяснимо страшна.
– Сумасшедшая, – испугано отшагивая, буркнул палач.
Старуха же, склонившись в глубоком – лбом до пола – поклоне, крестом раскинула руки, и потом, когда привстала на коленях, её тень в свете факела легла на пол и дальнюю стену таким же громадным крестом, – и увидел вдруг Иероним, почудилось ему на короткий, мучительный миг, что отслаивается от пола и встаёт как будто не тень, – не тень, а контур огромной, с торчащими из лба в стороны рогами человеческой головы. Голова пошевелилась, – и вдруг две чёрные искры в осколках междукаменных выбоин сверкнули в сторону юного инквизитора живым, осмысленным, ужасающим взглядом.
Иероним, едва не завопив, повернулся и побежал. Вывалившись в сумрак холла, он трясущимися руками отыскал проём ведущего наверх коридора и, спотыкаясь, полез по ступеням. Он ковылял, кашляя от поднятой им пыли, а в спину бил надтреснутый визг:
– Не уходиии!! Не уходиии!!
С белым, как известь, лицом, не помня себя прибежал Иероним в кабинет Вадара и заперся там, и сидел до ночи, вспоминая все подробности страшной, притягательно-страшной встречи и спрашивал сам себя – что же именно так его напугало?
Еретик
Ему нужно было если не оправдать перед спутниками своё бегство, то уж как-нибудь объяснить. Но нужно ли? С какой стати? Разве он обязан давать им в чём-то отчёт? Иероним решил поступить проще: вести себя так, как будто ничего и не произошло. Кто посмеет его о чём-то спросить?
Он вызвал в кабинет Марцела и, как ни в чём ни бывало, поручил ему доставить для ночного допроса этого долговязого старика. (Кроме удовлетворения любопытства, вызванного рассказами о его способностях, Иероним предполагал выспросить всё, что можно о так напугавшей его ведьме.) Однако Марцел решился – не воспротивиться ему, конечно же нет – а посомневаться:
– Этот старик смущает умы, – сказал он торопливым полушёпотом, – и Сальвадоре Вадар приказал в своё время не допрашивать его ни при каких обстоятельствах! Однажды я присутствовал на таком допросе – и потом несколько ночей кряду не спал! Колдун говорил вещи мучительные, лишавшие меня сна! Он опасен!
– Да, я это знаю, – бесстрастным голосом ответил Иероним. – Но я так хочу.
Марцел, поклонившись, удалился из кабинета, а уже через четверть часа молодого главу трибунала уведомили, что всё к допросу готово.
В первые же минуты допроса оказалось, что старик являет собой незаурядность даже большую, чем поведал о ней Марцел. В эти первые минуты Иероним испытал неожиданное ощущение собственной малозначительности. Почувствовал, как спадает с глаз флёр личной мудрости и всесилия, и на смену ему с поразительной готовностью приходит понимание эфемерности своей власти.
– Встань! – грозно сказал Иероним старику, как только вошёл в помещение для допросов. – Отвечать на наши вопросы следует стоя!
(А старик сидел на вытащенной на середину подвала широкой палаческой скамье.) Он посмотрел на новоявленного главу трибунала бестрепетно и спокойно, и даже будто бы ласково.
– Встать можно, господин инквизитор, – сказал он негромко. – Но только ты же и попросишь меня сесть снова.
Он расставил колени, качнулся вперёд и стал вставать. Иероним, растерянно моргая, смотрел – и не верил, что человек может быть настолько высоким, а старик, выпрямившись, коснулся седой макушкой закопчённого каменного потока! Глава трибунала, даже стоя на кафедральной ступеньке, вынужден был, чтобы видеть лицо допрашиваемого, задирать вверх подбородок. Он тут же признался себе, что да, – лучше согласиться с правотой этого ветхого гиганта и позволить ему сидеть, нежели на всём протяжении допроса чувствовать себя в роли пигмея, разговаривающего с великаном.
