Антон Дубинин - Катарское сокровище
Всего в обители жило десятеро монахов: семь киновитов и три отшельника. Им нелегко было содержать свой храм и возделывать скудный огород; настоятель честно признался, что Сен-Жозефская обитель ради выживания скоро присоединится к какому-нибудь более крупному монастырю. Слыхано ли дело — всего одно пожертвование за последние шесть лет! Когда он только принял свою должность, в первый же год его служения поступило два пожертвования, а теперь рыцари и купцы предпочитают городские, деятельные монастыри лесным и уединенным, «не в обиду нищенствующим братьям будь сказано»… Настоятель был крупный, нестарый, но почти вовсе седой мужчина с таким смертельно усталым видом, что казалось — оставь его на минуту в покое, и он тут же уснет. Гальярд даже устыдился собственной небольшой усталости. Гостей угощали капустой из бочки, сухой рыбой из реки Сорат и хлебом тутошней выпечки — ноздреватым, серым, с изрядной примесью лебеды не то крапивы.
— В сороковом году, добрые братья? Меня тут еще не было, — сказал настоятель, прикрывая глаза и на мгновение погружаясь в изможденный сон. Веки у него были воспаленные, а лицо — несмотря на все — спокойное и счастливое. Лицо человека, который на своем месте.
— А кто-нибудь из ваших собратьев помнит о событиях того года, о налете Монсегюрских файдитов?
Настоятель мгновенно проснулся, наморщил лоб. Похоже, за годы борьбы с вынужденной нищетой он научился засыпать и просыпаться, когда надобно, без особенных усилий. Сейчас лицо его выражало сомнение, и Франсуа несколько приободрился.
— Э… Дайте-ка подумать, отцы мои… Брат кухарь — тот точно был здесь. И еще брат Ромуальд, но с него вам, боюсь сказать, толку мало будет…
Брат кухарь, в сороковом году потерявший три пальца на руке, маленькой чаши не узнал. По его словам, он тогда был новицием, еще не служил мессы и богослужебных сосудов в руках не держал. Да и сейчас не держит — видно, Господу было неугодно допустить его до священства, раз попустил еретиков нанести ему такое увечье. Франсуа впервые улыбнулся. Неугомонный Гальярд потребовал позвать брата Ромуальда.
Настоятель с сожалением покачал головой.
— Увы, отцы мои, брат Ромуальд не может к вам прийти. Он весьма болен и уже несколько лет не встает с кровати; братия по очереди за ним ухаживает, кормит и судно выносит. Но вас можно и в скит к нему проводить — если только он захочет с вами разговаривать… — усталый отец выразительно развел руками. — Понимате ли, брат Ромуальд — еремит, и человек старый. Он не безумен, нет — Господь ему разум сохранил; но болезнь сделала его… как бы сказать… нелюдимым. Посудите сами, какое испытание — был монастырским кузнецом, рукодельником, силачом, а теперь с постели встать не может. И рука у него осталась только правая — довольно, чтобы перекреститься.
— Может быть, отче, нам и не стоит тревожить больного брата Ромуальда, — выразительно начал Франсуа. Гальярд встал, с шумом отодвинув скамью:
— Благодарение Богу за трапезу. Ведите.
— Оставили бы вы меня в покое, — сказал брат Ромуальд, глядя в стену. Его скит, несмотря на заботы братии, выглядел крайне неухоженным: камальдолийцам едва хватало времени поддерживать здесь тепло, кормить больного и убирать за ним. В анахоретском жилище стоял стойкий запах мочи и плесени. Всего табуретов здесь было два; один — у кровати, на втором устроился брат Франсуа, предварительно брезгливо сняв оттуда грязную миску и грязный же бревиарий. Распятие на стене висело так, чтобы обитатель скита мог дотянуться до него единственной здоровой своей рукой. С того момента, как четверо монахов вошли в камальдолийскую келийку, Ромуальд ни разу не повернул головы в их сторону, не взглянул на них.
— Брат, нам в самом деле весьма нужна ваша помощь, — неотступный Гальярд подвинул табурет, сел возле деревянного топчана. — Почему вы не хотите даже взглянуть на чашу? Вы единственный, кто может нам что-то сказать. Вы единственный помните.
Ромуальд молчал, опустив тяжелые веки. Впалая грудь его вздымалась, правая рука с сильно отросшими ногтями скребла по одеялу. Аймер, исполненный жгучей смеси сострадания и возмущения, подумал, что рука больного похожа на когтистую птичью лапу. Да и весь Ромуальд походил на ощипанного старого орла. Темная, давно не стриженая борода поверх одеяла топорщилась, как грязные перья.
— Не довольно ли мучить больного человека? — ни к кому в особенности не обращаясь, спросил брат Франсуа. — Ведь уже достаточно ясно, по моему разумению, что ничего мы здесь не добьемся…
Не отвечая, Гальярд извлек посеребренную чашу из мешка. Мгновение покрутил ее в руках, потом, что-то решив, вложил в живую правую руку Ромуальда. Пальцы старика на миг закостенели, смыкаясь на ее подставке; потом словно ожили, побежали по ободу, по краю, жадно обхватили ее гладкую круглоту.
Аймер громко выдохнул: о чудо Божие — старый анахорет впервые повернул голову и осмысленно взглянул ввалившимися глазами на брата Гальярда. Потом перевел взгляд на остальных, и Аймер опустил голову, под этим темным взглядом чувствуя себя неуместно молодым и здоровым, без вины виноватым.
Ромуальд поднял руку с чашей к самым глазам. Он крепко держал сосуд, но указательный палец с птичьим когтем любовно поглаживал серебристый бок потира.
— Да… Она, та самая. Когда-то и я мог хоть немногим послужить Господу, прежде чем стать помехой собственным братьям. Наполовину мертвецом…
— Вы узнаете этот потир? — Гальярд так низко склонился над его кроватью, что казалось, вот-вот клюнет больного в щеку своим острым носом. — Вы его помните?
— Еще бы не помнить. Я сам его сделал вот этими руками… дай Бог памяти… тридцать лет назад. Перед тем, как принести обеты в руки отца Раймона.
— Не может быть! — вскричал Франсуа, от волнения приподнимаясь со стула. Ромуальд презрительно скривил здоровую сторону рта.
— Подите в наш храм. Там большая люстра. Круг на сорок свечей. По числу дней искушения в пустыне. Виноградные листья, птицы, цветы. Я сделал.
— Разумеется, брат, я верю, что вы искусный мастер! — раздраженно воскликнул минорит, меряя шагами тесный скит. — Однако вы уверены, что эту малую чашу непременно сделали вы? Она простая, ее легко перепутать с любым ей подобным потиром… Нам казалось, что она более древняя, ей по меньшей мере несколько веков!
— Все, что выходит из этих рук, руки узнают, — больной еремит торжественно поднял правую длань — левая, мертвая и высохшая, осталась головешкой лежать на одеяле. Несколько раз согнул и разогнул пальцы; Гальярд подумал, что это были сильные руки — видно по свисающей дряблой коже, сколько мышц некогда играло под ней…
