Фредерик Марриет - Иафет в поисках отца
Нас высадили на берег, и я с большим трепетом слушал полет пуль и тогда только узнал то, что прежде мне никогда не приходило в голову, а именно: что я вовсе не создан для войны и что очень ошибся в выборе службы.
— Что хотите вы этим сказать?
— Я хочу сказать, что мне не доставало одной воинской добродетели — храбрости, — которою отличались Тальботы.
— И вы прежде никогда об этом не думали?
— Клянусь честью, ум мой всегда был наполнен храбрыми мыслями, и я думал своей храбростью затмить славу всех Тальботов с самых древнейших времен, то есть, начиная с Иоанны д'Арк и кончая старшим братом, и, могу вас уверить, никто более меня не удивлялся противному. Нашему полку было велено идти вперед, и я шел во главе отряда, несмотря на то, что пули летели мне навстречу, как град. Я старался идти со всевозможной стойкостью, даже против сил своих, но наконец принужден был переменить дорогу. Я встретил командующего полком, и тот мне велел воротиться. Я повиновался и догнал свой полк. Тут опять повалились над головой моей неприятельские гостьи, и я попал в самый разгар боя. Но едва мы пошли на штурм, я не только выбежал из фронта, но ретировался, как будто бы сам дьявол за мной гнался. Ну, что вы на это скажете; не правда ли, это смешно?
— Конечно, очень смешно, — сказал я улыбаясь.
— Да, но вы знаете в точности, почему это было смешно. Известно, как философы говорят о побуждении; они думают, что во всех случаях дух располагает телом и заставляет его повиноваться, но вы видите из моего рассказа совсем противное. Я вам говорю, что духом я очень храбр, но тело мое трусливо, и что еще хуже, что тело располагает моим духом. Я совсем не хотел бежать, напротив, сам еще просился в охотники, но мне отказали Вероятно, если бы у меня был недостаток в природной храбрости, то я сам искал бы опасности. Не правда ли?
— Странно, что вы, просясь сами в опасность, потом от нее бежали.
— Это значит, что у меня душа Тальботов, но совершенно другое тело, которое сильнее души.
— Кажется так, но продолжайте, пожалуйста.
— Я влез на стену крепости, когда уже огонь был прекращен. Но мой командир сказал мне, что я должен, при первом удобном случае, восстановить свою репутацию.
— И что же далее?
— На следующий день была назначена осада крепости, и я просил позволения вести мою роту вперед. Кажется уже, что в этом предложении выказывалась моя храбрость, и мне позволили. При входе в брешь нас встретили ужасной пальбой; я чувствовал, как ноги мои отказывались идти далее. Что же, вы думаете, я сделал? Я бросился на землю и закричал, что ранен. Мне сейчас перевязали ногу, и я приказал двум гренадерам нести себя обратно. Конечно, это была храбрость, достойная рода Тальботов. Но на первом шагу нас не допустили идти вперед сильной ружейной пальбой, и когда я услышал визг пуль, то опустил руки и совершенно онемел. Гренадеры принуждены были оставить меня, мое непослушное тело было опять на свободе. Это приключение было самое несчастное. Если бы меня действительно ранили и втащили на вал, то это была бы черта величайшей храбрости. Но судьба решила иначе. Когда гренадеры отошли от меня, я поспешно встал и хотел было сам бежать к своим, но… ноги понесли меня совсем в противную сторону, и меня нашли в полумиле or крепости с перевязанной ногой, которая не была ранена. Тогда мне посоветовали как можно скорее возвратиться в Англию. Я принял с восторгом совет и в короткое время был уже в Лондоне. Но когда я начал показываться в обществе, то все отворачивались от меня. Я хотел объясниться, но никто не хотел говорить со мною и нe верил моей неустрашимости; они толковали, что храбрость нe бегает с поля битвы. Но они не были истинными философами. Они не могли понять, каким образом дух и тело могут идти наперекор друг другу.
— Ну, что же вы сделали?
— Я покуда ничего не сделал. Впрочем, мне ужасно хотелось их наказать, но как телесные силы не повиновались рассудку, то я и остался в покое при одном благородном желании. Между тем надо мною так смеялись, что дядя не пускал меня к себе, говоря, что я позор всего семейства и что он сожалеет, что первая пуля не вышибла меня из рядов. Не правда ли, христианское желание? Наконец мне это так надоело, что я начал искать, не существует ли такой класс людей, у которых бы физическая храбрость стояла ниже умственной. Я узнал, что квакеры совершенно не склонны к войне и, поступив к ним, увидел, что я гораздо лучший квакер, нежели солдат. Вот вам вся моя история, и скажите мне: что вы о ней думаете?
— Трудно на это ответить, так как я никогда не слыхал о подобных вещах. Но давно ли вы носите это платье?
— Около шести месяцев. Кстати, как хороша Сусанна Темпль! Мне хочется на ней жениться.
— И я имею то же намерение, Тальбот. Но сперва скажите мне, что говорит ваше тело об этом? Я никому не позволю мешать мне, квакер ли он, или кто другой.
— О, мой дорогой, извините меня, я не буду более думать о ней, — сказал Тальбот, заметя мою досаду. — Желаю вам счастья и завтра же уезжаю. Если успею, то зайду к вам. До свиданья.
Он вышел из лавки, и я не видел более друга Тальбота, у которого телесная храбрость не согласовалась с духовной.
Глава LXVI
Месяц спустя после встречи с Тальботом я, стоя у дверей своей лавки, увидел одного старого моряка с деревянной ногой; в руке он держал несколько баллад и пел их плачевным голосом.
— Барин, не бросите ли копеечку бедняку Джеку, который потерял ногу на службе отечеству? Благодарю, барин, — сказал он и опять начал петь.
— Кто не имеет сожаления, того я сам жалею. Спешите на помощь к бедной шлюпке, которая потеряла уже половину мачт. Дай Бог вам долго жить, сударь, благодарю вас.
— Купите у меня песенку, девушки, вы будете петь ее вашему другу, сидя у него на коленях. Вот вам много их, выбирайте любую. Не хотите ли эту, или вот эту? Они очень дешевы. Благодарю вас, девушки.
Мало, кажется, найдется людей, особенно в Англии, которые бы равнодушно смотрели на изувеченного за отечество матроса. Я выслушал бедняка, хотя голос его был вовсе не завиден, вынул несколько полупенсов и кликнул его в аптеку.
— Возьми это, храбрый воин, — сказал я ему. — Хотя я и мирный гражданин, но страдаю об изувеченных в битвах.
Голос мой заставил его содрогнуться, и он устремил на меня свои большие глаза.
— Что ты так пристально на меня смотришь? — спросил я его.
— Боже мой, это его голос! — вскричал он. — Не может быть… Что, если в самом деле, это он… Да, это он, Иафет! Наконец я вас нашел! — И он в изнеможении присел на скамью.
— Да кто ты таков, друг мой?
Он снял шляпу, к которой были приделаны волосы, скрывавшие его лицо, и я узнал Тимофея. Я перескочил через конторку и обнял его.
