Джон Биггинс - Австрийский моряк
— Да, да, герр командир, прошу меня простить. Мне просто трудно привыкнуть к мысли, что я убил две тысячи человек.
— Знаю, это все ужасно. Гнусное дело эта современная война; уж как по мне, куда лучше сабли и дульнозарядные ружья. Одни небеса знают, какую дьявольщину изобретут ко времени моего ухода на пенсию.
— Герр командир?
— Да, Прохазка?
— Могу я обратиться с просьбой — сохранить число жертв в секрете? Если об этом станет известно, то может плохо повлиять на моральный дух личного состава.
Тьерри на мгновение задумался.
— Очень хорошо: это останется в строгой тайне. В любом случае, здесь, в Бриони, об этом в курсе лишь вы, я и дежурный офицер-связист. Сообщение поступило по телефону из Полы, таким образом, никто здесь не видел телеграмм.
На следующее утро команда U13 выстроилась на палубе эсминца "Пеликан", и её поздравили с потоплением итальянского вооруженного торгового крейсера "Читта ди Таранто", шесть тысяч двести тридцать тонн. Прозвучало привычное троекратное "ура!", потом все приступили к своим обязанностям. Остался лишь Штайнхюбер, пристально вглядывающийся через поручни в воду. Он казался необычайно тихим, и я подошел к нему.
— Привет, таухфюрер, что-то вы невеселы сегодня утром. В чем дело?
Он резко обернулся и поприветствовал меня.
— Покорнейше докладываю, ни в чем, герр командир.
— Бросьте, Штайнхюбер, мы слишком долго проплавали вместе, чтобы поверить этому. В чем проблема?
Мгновение он колебался, рассматривая доски палубы, потом заговорил.
— Мне все известно, герр командир. Я возился с распределительным щитом, оставшись за оператора, когда тот вышел покурить, и тут как раз поступило донесение. Я подслушал разговор — об итальянском лайнере и всех тех людях, которые потонули вместе с ним.
— Ясно. Ну, Штайнхюбер, только мы вдвоем и командующий базой об этом знают. Скажу прямо, меня точно не переполняет чувство гордости и удовлетворения от хорошо выполненной работы, но ничего не поделаешь: в войнах погибают люди, что сделано, то сделано. Так или иначе, никому об этом ни слова, понимаете?
— Прекрасно понимаю, герр командир.
Штайнхюбер сдержал слово. Но с этого дня его как будто подменили: одинокий, молчаливый, уставившись в никуда, он все свободное время проводил за изучением томика Библии, которую повсюду носил в вещмешке. Он по-прежнему был надёжным и компетентным, но за крепким щитом дисциплины, учений и службы он с пугающей скоростью претерпевал душевный надлом. Я надеялся, что со временем это пройдёт, но вместо этого становилось только хуже, и мне пришлось побеседовать с врачом базы.
Через две недели после этого наступило прекрасное воскресное утро. Мы все отправились по воскресным делам и на мессу в маленькую церквушку за гостиницей "Нептун" — все, за исключением Белы Месароша и Штайнхюбера, которые были протестантами и не посещали мессу. Мы, подводники, были людьми светскими и не относились к ней с особой серьезностью. Однако я задумался, когда получал благословение от корабельного священника. "Читта ди Таранто" занимал мои мысли гораздо больше, чем мне хотелось признать даже самому себе. Но месса закончилась, и я прогулялся вдоль пристани на июньском солнце.
Благоухали лимонные деревья, военно-морской оркестр давал воскресный концерт перед гостиницей, и война, казалось, была на другой планете. А у меня в кармане лежало письмо от Елизаветы, полное нежностей. Я прошел мимо цеха №6 (деревянный сарай на пристани, используемый электриками для хранения гальванических элементов), дверь была приоткрыта, и дул теплый полуденный ветерок. Я пошел закрыть сарай (электрики ушли на обед), но что-то заставило меня сначала его осмотреть. На редкость неприятный, кислый запах гари заполнил воздух. Я оглядел длинное, уставленное скамьями помещение и заметил дым и пар, струящийся за полками. Подозревая пожар, я вбежал в сарай проверить. Потом я увидел фигуру, скрючившуюся за скамьей. Это был Штайнхюбер, обнаженный по пояс, видимо, ищущий что-то в фарфоровом гальваническом элементе. Он, казалось, не видел меня. Я понял: что-то не так, и шагнул к нему, а потом отскочил в ужасе.
— Штайнхюбер, какого дьявола?..
Гальванический элемент испускал пар и пузырился, как ведьмин котел. Грязная коричневая пена уже выплескивалась по краям и сочилась по полу, дымясь.
— Быстро! Охрана! Ради бога, быстрее, вызовите врача.
Штайнхюбер, казалось, опомнился и стоял с безучастным взглядом. Его лицо исказилось почти до неузнаваемости. Он попытался отдать честь, и тошнота подступила к моему горлу, когда я увидел, во что превратилась его правая рука: расплавленная культя: обрубок кости, сочащаяся кровь и пена. На несколько секунд ужас происходящего лишил меня всякой воли. Потом я пришёл в себя, схватил Штайнхюбера за руку и потащил без всякого сопротивления, как овцу, через сарай, чтобы окунуть культю в ведро с раствором извести для нейтрализации брызг кислоты. При этом Штайнхюбер что-то бессвязно бормотал, как будто это совсем его не касалось.
— Покорно сообщаю, что проклят, поднявший руку на своего брата… "И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее…[38] Эта рука запустила торпеды, как вы знаете, герр командир… Ну, это больше не повторится, так ведь?
Двое часовых вбежали в сарай с винтовками наизготовку. Следом торопился доктор Едличка с черным саквояжем, недовольно бормоча, что его оторвали от еды, чтобы помогать всяким недоумкам, которые... Увидев жуткую культю, он отпрянул. Один из молодых матросов отвернулся, и его вырвало. Что касается меня, как только врач и несколько санитаров начали накладывать жгут на запястье Штайнхюбера, я, слегка пошатываясь, вышел на свежий воздух. Я не мог унять дрожь в коленях, а изнутри меня колотил смертельный холод. Нещадно палило полуденное солнце, а из-под лимонных деревьев раздавался вальс Легара "Губы молчат".
Конечно, началась заварушка. Военная прокуратура сделала всё, чтобы обвинить Штайнхюбера в преднамеренном нанесении вреда здоровью в попытке уклониться от военной службы, преступлении, которое в военное время означало смертную казнь или, как минимум, смерть заживо на каторжных работах в течение двадцати пяти лет в тюремной крепости. В итоге, после постоянного апеллирования к безупречной службе Штайнхюбера, нам с Тьерри удалось отклонить обвинение и вместо этого объявить его сумасшедшим.
Мы утверждали , что если бы человек просто не хотел больше участвовать в войне, то отрубил бы несколько пальцев, вместо того чтобы сознательно заполнить гальванический элемент концентрированной серной кислотой и затем держать в ней руку около пятнадцати минут, пока она чуть не растворилась, не обращая внимания на боль. Но в Австрии 1916 года даже признанного безумным ждала незавидная судьба. Беднягу отправили в сумасшедший дом для военных в Брюнне, вдали от жены и детей. Нам с Легаром удалось навестить его несколько месяцев спустя, после многочисленных взяток, но он не узнал нас. Он умер от отчаяния в канун Рождества 1917 года. Милосердный Боже, упокой его душу с миром.
