Лихолетье Ойкумены - Вершинин Лев Рэмович
Поэтому Финикия, разобравшись, встала на сторону Искандера, и поныне ни один из совершенных людей не сомневается в его божественности…
– М-да… – почмокав губами, Судия Морской Торговли перевернул чашу, налил из высокогорлого кувшина немного шербета и отхлебнул. – Надо признать, что в последнее время египтяне слишком часто подходят к нашим рейдам!..
– А Селевк опять повысил пошлины за транзит! – встрепенувшись, пожаловался глава караванщиков.
– В ближайшем отчете будет указано, что отчисления в Общую казну упали на восемь процентов! – не умолчал о том, что пока еще было строжайшим секретом для всех, кроме собравшихся, евнух.
Хозяин усадьбы улыбался, уже не стараясь сохранять невозмутимость. Четыре года назад он приводил те же доводы, он даже позволил себе горячиться, а в ответ слышал лишь тупые однообразные возражения. Сегодня судьба подарила ему радость сполна взыскать за этот нелегкий день!
– Почтенные собратья знают, – сейчас Судия Пурпура выглядел много моложе своих лет, – что я не люблю высоких слов. И все же не удержусь. Необходимо решать, и решать немедленно! Быть может, сегодня и рано, но завтра, несомненно, будет поздно. Промедление смерти подобно. Наши почтенные собратья в Элладе поняли это раньше нас! Если сейчас мы не поможем благородному Антигону, нам самим уже никто не поможет. Финикия снова, как некогда, окажется между двумя тиграми, и даже подчинившись одному из них, станет мишенью для второго. Если мы хотим, чтобы возродилась держава Ахеменидов…
– Довольно! – совершенно неожиданно паралитик выпрямился и сел ровно. Рука его почти не дрожала, глаза полыхали молодым задором, и сделалось вполне очевидным, почему Совет сообщества Дальних Путей до сих пор не ставил перед руководством Торгового Союза вопрос о необходимости перевыборов своего рабби. – Все ясно! Прошу почтенного собрата, рабби сообщества красильщиков принять мое признание в давешней неправоте…
Сердце хозяина усадьбы сладко екнуло.
– …Единственный вопрос, смущающий меня, заключается в следующем: как вам известно, Деметрий с армией и флотом уже отбыл в Европу. Пожелает ли Одноглазый менять свои планы, вновь вмешиваясь в азиатские дела?
Он выговорил это единственным духом, и вновь обмяк, на глазах дряхлея, но почти тотчас «Аполлодор, сын Демохара» негромко кашлянул в знак желания говорить.
– Многопочтенные отцы, – начал он с установленного для служащих Союза при разговоре с высшими обращения. – Как довелось мне слышать в Самосе…
– Хм! – то ли хмыкнул, то ли поперхнулся шербетом жрец, но говорившего это не смутило.
– …да, именно на Самосе!.. благородный Антигон не разделяет стоящие перед ним задачи на европейские и азиатские. Существует единственная проблема: сохранение державы Божественного и усмирение мятежников, посягающих на наследие Царя Царей в ущерб его законному наследнику. Будучи старейшим из живущих ныне соратников Божественного его отдаленным родственником через невестку, Деидамию Эпирскую, благородный Антигон полагает себя законным опекуном юного Царя Царей Александра и единственным правопреемником Верховного Правителя Пердикки. В деловых кругах Самоса уверены, что только отсутствие должных средств…
– Хватит! – Судия Морской Торговли глухо хлопнул широкой ладонью по колену. – Сообщество моряков не будет противиться финансированию предприятий благородного Антигона в азиатских сатрапиях!..
– Сообщество караванных торговцев, на мой взгляд, присоединится к мнению уважаемых мореходов, – слабо усмехнулся паралитик.
Мнения хозяина усадьбы никто не ждал.
Все смотрели на евнуха.
Неписаный, но непререкаемый обычай оставлял последнее слово именно за ним, хранящим ключи от хранилища Общей казны Торгового Союза. Его голос способен перевесить и перечеркнуть остальные, поскольку лишь Светоносный Мелькарт властен над своими служителями, а деньги сообществ, не помещенные в храмовую сокровищницу, как всегда, находятся в обороте и изъять их попросту невозможно.
Молчание.
Долгое молчание.
– Ну что ж! – евнух еще раз уже вполне открыто поглядел в лицо «Аполлодору» и провел ладонью ото лба к подбородку, словно стирая наваждение. – Не скрою, убедительно. Весьма убедительно. Что касается меня, то я полагаю, что Мелькарт возражать не станет.
И все улыбнулись. Искренне и освобожденно.
– Проголосуем? – спросил хозяин усадьбы.
И трое кивнули.
– Уважаемый Аполлодор, прошу тебя оставить нас! – подчеркнуто сурово обратился Судия Пурпура к горбоносому, и тот удалился, почтительно поклонившись на прощание.
Таков закон, древний и строгий.
Никто из низших и средних не имеет права присутствовать при голосовании.
Которое на сей раз, не в пример тому, четырехлетней давности, оказалось единогласным.
А когда все завершилось, когда моряк и рабби караванщиков уже покинули сад, дабы под кровом, куда нелегко проникнуть даже назойливым мухам, отдохнуть перед отбытием, евнух, улыбаясь, положил руку на плечо хозяину усадьбы.
– Этот, как его… Аполлодор… У тебя, смотрю, неплохие работники, почтенный собрат…
– Не жалуюсь…
– Но знаешь ли, – жрец, зачем-то оглянувшись, понизил голос, – почему-то он очень похож на Исраэля Вар-Ицхака!..
Судия Пурпура, с трудом сдерживая улыбку, поглядел прямо в лукавые, все понимающие глаза евнуха.
– О да, почтенный собрат! Похож. Очень, очень похож… Но! – значительно воздев к небесам палец, он наклонился к самому уху собеседника. – Подумай сам, откуда бы тут взяться Исраэлю?..
Тарс Киликийский. Спустя одиннадцать дней
– Скажи: здравствуй, дедушка!
– Длас-ти, де-да!
– Скажи: Ан-ти-гон!
– Гон-ня!
– А теперь спи, родненький!
Осторожно, с заметным трудом заставляя плохо гнущиеся пальцы быть нежными, Антигон поправил набитое пухом одеяльце и, воровато оглянувшись, поцеловал пахшего молоком и травяным настоем мальчишку в слегка мокрый, но холодный – благодарение Асклепию Целителю! – лобик.
Встал с табурета. Постоял, не в силах удалиться сразу.
От нежности, напрочь, как казалось порою, забытой, леденело под сердцем и больно першило под веком.
Собравшись с силами, отвернулся. И спросил уже совсем иным, недобрым тоном:
– Почему не известили сразу?!
– Не было нужды, господин! – врач, не дрогнув, выдержал нехорошее мерцание льдисто-серого ока. – Такие хвори неизбежны в его возрасте. Поверь мне, педиатрия – мой хлеб…
Он не боялся, поскольку знал, что говорил, и отвечал за свои слова. Иначе даже он, лучший детский целитель Киликии, не решился бы откликнуться на приглашение перепуганной Деидамии, невестки наместника Азии. Каковы симптомы? – спросил он у трясущегося от усталости гонца. Судя по внешним признакам, хворь была из тех трудно переносимых, но легко излечиваемых детских болячек, что привязываются к девяти несмышленышам из десятка и даже без всякого лечения убивают только треть захворавших. Надлежащий же уход и необходимые снадобья почти наверняка гарантируют выздоровление.
На мгновение, всего лишь на одно мгновение, он, правда, задумался: а что, если? И содрогнулся! Но размер вознаграждения, названный гонцом, развеял сомнения и отогнал страх. Даже половина этой суммы позволила бы не перестраивать дом, как мечталось уже давно, а просто оставить его и приобрести имение на берегу горного озера, столь подходящее для тихой жизни и ученых занятий. Впрочем, не все измеряется гонораром. Педиатр, как и многие люди его ремесла, был честолюбив, а излечение единственного и любимого внука Одноглазого почти наверняка сулило, что имя его, хотя бы мельком, будет упомянуто в трудах историков, хотя бы того же молодого, но уже достаточно известного кардианца Гиеронима.
И наконец, он все-таки был врачом, и выбрал эту стезю сам, никем не принуждаемый, а где-то там, не очень и далеко, плакал и метался в бреду четырехлетний ребенок. Скорее всего он не смог бы отказать, даже зная наверняка, что вырвать мальчика из рук Таната ему не под силу…
