Робер Гайяр - Мари Галант. Книга 2
«Высший Совет, собравшийся на острове Мартиника под председательством Мерри Рулза, по прозвищу „Медерик“, сеньора де Гурсела, исполняющего обязанности генерал-губернатора в отсутствие господина д'Энамбюка, отвечая на жалобу семи рот охраны вышеуказанного острова, а также принимая во внимание дурное поведение и действия, предпринятые ее высокопревосходительством во вред жителям острова, уже ставшие известными и раскрывающиеся ежедневно, упомянутый выше Совет постановил и приказал разжаловать вышеупомянутую даму и лишить власти на острове; выделить ей для временного проживания склады на Оружейной площади Ле-Прешера, лишив ее возможности удалиться в ее замок Монтань или любое другое место».[17]
Когда советники перешли к голосованию, поднялись все руки до единой. Пленвиль, присутствовавший при этой сцене в качестве добровольного свидетеля, украдкой смеялся, преисполненный радости. Успех был полный.
– Господа! – продолжал Рулз. – Я хочу предложить вам насущно необходимые реформы: без них мне было бы трудно выполнить серьезную задачу, ожидающую меня на этом посту. Итак, я предлагаю Совету принять следующие решения:
«1. Суда береговой охраны передаются сеньору Пленвилю как имущество жителей.
2. Семейству Дюпарке назначат опекуна, который возьмет на себя заботу об имуществе и правах несовершеннолетних детей.
3. Сеньор Пленвиль назначается комендантом форта Сен-Пьер, отвечающим за боеприпасы, вооружение и охрану площадей. Он отчитывается перед сеньором де Гурселой, по прозвищу «Медерик» и жителями острова».[18]
Пленвиль вздрогнул и посмотрел на майора в ожидании объяснений. Но все было тщетно. После немедленного принятия Советом решений Пленвиль оказывался единоличным владыкой; имя Мерри Рулза было лишь ширмой.
Почему генерал-губернатор поступил таким образом? Неужели верно, что он способен на щедрый дар?
Колонист увидел, как тот снова ударил в гонг пробковым молотком, объявляя заседание закрытым. Пленвиль остановил его жестом. Нет, он не считал свою победу полной, а ненависть к Мари Дюпарке – удовлетворенной.
– Предлагаю, – сказал он, – чтобы замок Монтань обыскали с целью найти доказательства измены. Нет сомнений, что таких доказательств более чем достаточно. Во всяком случае, не помешает узнать, какие пагубные книги почитывала эта продажная женщина.
Мерри Рулз покачал головой. По его мнению, эта мера была излишней.
– Я видел у генеральши лишь несколько серьезных сочинений, – возразил он, – и среди них произведение Макиавелли под названием «Беседы о состоянии мира и войны»…
Пленвиль взвился и, перебив его, отрывисто проговорил:
– «Беседы о состоянии мира и войны»? Серьезное сочинение? Может, еще скажете, безобидное? Если не эту шлюху, то хотя бы книгу надо сжечь на площади в назидание возмущенному населению: мы здесь для того, чтобы бдительно следить за его безопасностью!
– Очень хорошо! Тогда я предлагаю такой текст:
«4. После разоблачения, произведенного синдиком, а также по его требованию Совет поручает сеньору Дювивъе, прокурору по гражданским и уголовным делам, разыскать среди книг генеральши произведение Макиавелли под названием „Беседы о состоянии мира и войны“, которое считается пагубным, безбожным, святотатственным и достойным ненависти, арестовать книгу и сжечь на площади Сен-Пьера».[19]
Господа! Заседание объявляю закрытым.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Корсар его величества
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тюрьма
Склад, служивший Мари тюрьмой, пощадили пожары во время недавних волнений, вероятно, потому, что его сочли несгораемым.
Расположенная на Оружейной площади Ле-Прешера, это была высокая каменная постройка с толстыми стенами, которым, казалось, даже землетрясение было нипочем. Массивная кованая дверь перегораживала вход. Небольшие окна были прорублены для проветривания и едва пропускали неясный свет, отчего склад имел сходство с погребом.
Тюремщики ее превосходительства в спешке устроили в углу убогое ложе из багассы. На следующий день после своего заключения Мари увидела капитана де Мартеля: он принес ей стул из мягких пород древесины. Затем капитан дал пленнице источенный жуками убогий и колченогий стол, за которым, однако, она могла теперь принимать скудную пищу, состоявшую исключительно из вареных сладких бананов.
Всякий раз, как капитан входил в эту необычную тюрьму, он чувствовал себя неловко. Он не смел поднять глаза на прекрасную пленницу и избегал с ней разговоров. Правду сказать, и Мари не имела ни малейшего желания с ним беседовать.
Она, похоже, смирилась со своим положением и впала в состояние прострации.
Ей казалось, что она уже не принадлежит этому миру. Она то и дело лишалась чувств; ухаживать за ней было некому; всякий раз, как Мари приходила в себя, она горько сожалела, что не умерла.
Она, кстати сказать, отлично понимала, что должен испытывать капитан де Мартель. Ведь она имела случай убедиться в его верности в ту ночь, когда во время первых бунтов в Ле-Прешере попросила вместе с отцом Боненом гостеприимства. Этот человек, не имевший, как и положено военному, никакого основания для неподчинения новому хозяину – или, вернее, новым хозяевам острова, – испытывал невыносимые угрызения совести, оказавшись вынужденным заботиться о пленнице, которую любил и прославлял. Вот чем объяснялись его робость, его молчание.
Прошло четыре дня с тех пор, как Мари была заперта на этом складе; она не виделась ни с кем, кроме капитана и факельщиков, приносивших ей еду.
За четыре дня она исхудала до такой степени, что стала подумывать о том, узнает ли ее малыш Жак, когда увидит снова.
Малыш Жак! Он занимал все ее мысли. Если, вопреки собственному желанию, Мари вспоминала о своих несчастьях, она старалась сейчас же подумать о другом. Это не всегда удавалось. Она не понимала, почему все ополчились против нее. Мари знала, что не виновата в том, что вменяли ей в вину. Пленвиль, Босолей, Мерри Рулз и их приспешники были против нее – она могла бы это объяснить непомерным честолюбием, снедавшим этих людей; но другие колонисты острова – почему они требовали ее смерти? За что плевали ей в лицо? Отчего срывали с нее одежду, когда ее волокли в тюрьму? Не была ли она всегда к ним добра? Ее покинули даже те, которых она считала самыми преданными своему делу! Ее мутило при воспоминании о подлости и трусости членов Совета. По правде говоря, покой снисходил на нее, только когда она представляла своего сына, юного Жака, который, должно быть, волнуется за нее, расспрашивает Луизу, негритянок… Луиза! Мари даже не сердилась на нее, хотя именно из-за нее оказалась в столь плачевном состоянии!
