Патрик О'Брайан - Фрегат Его Величества Сюрприз
Дел у Джека было по горло, как у всей команды, но частенько выдавались вечера, когда матросы пели и плясали на форкастле, а Джек и Стивен играли: иногда в тесном «экипаже», иногда на квартердеке, иногда в большой каюте, составляя трио с мистером Стенхоупом, ведшим партию на нежной, сладкоголосой флейте. Посол захватил с собой изрядное количество нот.
Слабое здоровье последнего после Бомбея здорово пошло на поправку, и после недельного приступа морской болезни его физические и душевные силы весьма окрепли. Они со Стивеном много времени проводили вместе, повторяя малайские глаголы или разучивая адрес к султану Кампонга. Документ был составлен на французском — языке, которым мистер Стенхоуп владел не безукоризненно — да и султан, надо полагать, тоже. Зато в Кампонге находился французский резидент, и ради поддержания чести своего государя мистер Стенхоуп стремился быть на высоте, и потому они снова и снова зубрили речь, всякий раз запинаясь на фразе 'roi des trente-six parapluies, et tres illustre seigneur de mille éléphants'.[45] От волнения посол постоянно переставлял местами «слонов» и «повелителя». Адрес предложение за предложением должен был быть переведен на малайский новым восточным секретарем — джентльменом смешанного происхождения из Бенкулена: его подыскал для посла губернатор Бомбея. Мистер Эткинс смотрел на вновь прибывшего с подозрением и ненавистью, и старался сделать жизнь Ахмеда Смита невыносимой, но не преуспел, по крайней мере внешне: малайские черты в восточном секретаре преобладали, и его большие, черные, немного раскосые глаза постоянно лучились весельем.
Мистер Стенхоуп пытался поддерживать между ними мир, но все чаще и чаще из каюты — какого уединения можно ждать на корабле длиной в тридцать ярдов, населенном двумя сотнями душ — доносился резкий, гнусавый голос Эткинса, вопиющий о нарушении его неотъемлемых прерогатив. В ответ слышался мягкий, успокаивающий шепот посла, уверяющий, что Смит суть весьма приятный, воспитанный, старательный малый; что он не затевает ничего дурного и ни на что не собирается посягать. Ахмед Смит снискал на корабле популярность, хотя, будучи магометанином и страдая болезнью печени не пил вина. Когда перестановки в чреве фрегата позволили выкроить местечко для подвесной койки, Стауртон распорядился отгородить его в качестве каюты для иностранного джентльмена. Это страшно задевало Эткинса, вынужденного делить жилье с несчастным мистером Беркли, с которым уже рассорился и отказывался даже разговаривать. Он отправился к Стивену с мольбой использовать свое влияние на капитана и положить предел этой гнусной несправедливости и злоупотреблению властью.
— Я не могу вмешиваться в дела управления кораблем, — ответил Стивен.
— В таком случае Его Превосходительство лично переговорит с Обри, — заявил Эткинс. — Это невыносимо! Каждый день этот проклятый ниггер изыскивает какой-нибудь новый способ достать меня. Если он не остепенится, я вызову его, даю вам слово!
— Вы хотите сказать, что будете драться с ним? — удивился Стивен. — Никто, кто хорошо знает вас, не решился бы на такое!
— Спасибо, спасибо, доктор Мэтьюрин! — вскричал Эткинс, всплеснув руками. Бедняга был крайне падок на лесть пусть даже самого низкого пошиба. — Но я имел в виду вовсе не это. О, нет. Человек моего круга не может драться с каким-то полукровкой— ниггером, к тому же нехристем. Как никак, un gentilhomme est toujours gentilhomme.[46]
— Возьмите себя в руки, мистер Эткинс, — проговорил Стивен, у которого при интонации, с которой Эткинс произнес последнюю фразу, кровь бросилась в голову. — В этих широтах от неосторожной горячности может приключиться лихорадка. Не хотелось бы видеть вас с лицом в крапинку: вы слишком много кушаете и пьете, и потому весьма подвержены заболеванию.
Но жертвой лихорадки стал мистер Стенхоуп. Однажды вечером Ахмед Смит обедал в кают-компании, а из каюты посла доносились разглагольствования Эткинса. Расположившийся несколькими футами выше, у светового люка, судовой плотник положил киянку и прошептал на ухо своему помощнику:
— Будь я на месте Его Превосходительства, посадил бы этого ублюдка в ялик, сунул бы ему кусок сыра и посоветовал проваливать на все четыре стороны.
— Как же он достает бедного старого джента, не то слово. Их можно принять за супружескую пару. Жаль старика — от него и слова-то дурного не услышишь.
Немного спустя вошел лакей мистера Стенхоупа, передавший извинения своего хозяина за невозможность принять участие в партии в вист и почтительную просьбу к доктору Мэтьюрину посетить его при возможности. Посол выглядел уставшим, постаревшим и понурым; по его разумению виной тому была все та же проклятая желчь, и он бы бесконечно благодарен за половинку голубой пилюли или чего там заблагорассудится доктору Мэтьюрину. Слабый неровный пульс, высокая температура, сухая кожа, заострившееся лицо, глаза блестят: Стивен прописал настой из коры, свое излюбленное средство против излишней слизи, и голубого цвета плацебо.
Они возымели некоторый эффект, и поутру мистер Стенхоуп чувствовал себя лучше. Но силы так и не вернулись к нему, как и аппетит, Стивена вовсе не радовал пациент, температура которого то росла то падала, а лихорадочная горячка сменялась припадками вялости с такой резкостью, которой ему не доводилось наблюдать прежде. Мистер Стенхоуп жаловался на жару, а они с каждым днем приближались к экватору, а ветер все слабел и слабел, превращаясь в ветерок силой в один-два балла. Для посла соорудили вентиляционную шахту из паруса, направлявшего воздух в каюту, где лежал больной: высохший, пожелтевший, мучаясь от морской болезни, но неизменно вежливый, благодарный за любое проявленное участие и извиняющийся за причиняемые неудобства. У Стивена и Макалистера собралась целая библиотека по тропическим заболеваниям: они перерыли ее взад и вперед, и вынуждены были признать — на латыни — что теряются в догадках.
— Есть хотя бы одно, что в наших силах сделать, — заметил Стивен. — Мы можем убрать внешний источник раздражения.
Мистеру Эткинсу приказом доктора было запрещено появляться в каюте, а Стивен провел в ней много ночей в компании с лакеем или мистером Уайтом. Посол ему нравился, он желал ему блага, но прежде всего в Стивене говорил врач. Это был тот случай, где гиппократово внимание приобретало большее значение, чем лекарства: пациент был слишком слаб, природа болезни слишком туманна, чтобы прибегать к каким-либо решительным мерам. И он вахту за вахтой проводил у постели больного, а корабль тем временем спокойно скользил по фосфоресцирующей глади моря.
