Анатолий Брусникин - Девятный Спас
Гвардии прапорщик схватился за сердце. У Илейки, что давным-давно в реке Жезне утоп, отца покойного Иваном звали! А тут мастер ещё и пробормотал:
— Н-да… Однако, думать надо… — В точности с той же самой растяжкой, как говаривал когда-то дружок Ильша.
Много у Господа чудес, сказал себе Алексей, так что нечего удивляться. Всё одно к одному, и, значит, есть в том некая предестинация, Божий Промысел. Вчера вокрес один дорогой покойник, ещё десятилетье назад оплаканный. А этому и вовсе полагается чуть не двадцать лет на дне реки лежать. От великих чувств не было у Алёши никаких слов, да и чужой человек рядом.
Потому отдал Попов ларчик молча и отступил в сторону, предоставив объясняться сержанту. Илья (если это был он) на офицера едва взглянул.
— Можешь открыть, не поломав? — только и сказал неговорливый Журавлёв.
Действовал мастер так. Положил шкатулку на стол и долго смотрел на неё в лупу. Перевернул — снова. И так с каждой из шести сторон, по минуте, по две.
Нет, не Илейка, пришёл к заключению Попов. Ибо, во-первых, сам же видел, как приятеля под воду затянуло. Во-вторых, где Аникеево, а где Добрая Слобода. Ну и вообще, чудеса случаются лишь в старых былинах да в Священном Писании, а у нас на дворе грешное осьмнадцатое столетие.
— Хитро, тово-етова, удумано, — молвил мастер, и его лицо на миг вдруг осветилось такой радостной, такой знакомой улыбкой, что всем Алёшиным сомненьям настал конец. Ильша!
Мощные пальцы с неожиданной осторожностью, даже нежностью, сдвинули в сторону один из пластинчатых квадратиков, в освободившийся проём вставили другой, слева, на место второго, третий, на место третьего четвертый, всякий раз меняя угол. Иногда пальцы ошибались, и тогда коробка негодующе поскрипывала.
Трень! Что-то едва слышно звякнуло, и ларчик открылся.
Илья Иванович без интереса вынул сложенный бумажный прямоугольничек, отложил в сторону и стал рассматривать коробку изнутри.
Взглянув на депешу, Попов на время забыл о чудесной встрече со старинным товарищем. Журавлёв же, первым развернувший письмо, увидел, что писано не по-русски и протянул реляцию офицеру. Маленькие глазки скрипучего человека так и впились в лицо гвардии прапорщика.
— Что за язык?
— Французский.
Алёша заскользил взглядом по тесно сбившимся строчкам.
«Ваше превосходительство!
Не удивляйтесь, что пишу на французском. Это письмо Вам доставит г-н Жероним де Мюльбах, вюртембержец, принятый мной на нашу службу. Умом это отнюдь не Сократ, но человек храбрый и надежный. Уверен, в случае чего живым врагу не дастся. Однако письмо могут забрать и с мертвого, а французский язык затруднит определение источника и адресата. Буду краток. Король Карл полностью одобрил Ваш план и дал слово выполнить все обязательства, буде замысел осуществится. Действуйте в любой удобный момент и помоги Вам Господь. В нынешних условиях от Вас может зависеть судьба великой войны, а также будущее нашего Отечества и всей Европы. Надеюсь, вы не забыли, как открывать и закрывать эту чертову шкатулку, с которой я провозился битый час, хоть и имею инструкцию. Ответ перешлете точно так же и с тем же курьером. Можете присовокупить необходимое на словах.
Ваш J.»Спасён! Вот что подумалось Алексею, когда он увидел поминание о короле Карле. Значит, письмо имеет большую важность, убитый шваб все-таки шпион и за его убийство на виселице болтаться не придется.
Взволнованно почесав кончик носа, Попов перечёл секретное послание ещё раз, вдумчиво.
— Ну? — нетерпеливо спросил Журавлёв. — Дельное что?
Гвардии прапорщик бережно сложил листок, спрятал в шкатулку и прикрыл её, не запирая.
— Начальника нужно. Срочно. Где его, как из Суздали вернётся, искать? Дома или в приказе?
— Всяко возможно. Ночь и полдня, поди, скакал. Отдохнуть захочет. Может дома, а может и в ермитаже.
«Ермитажем», то есть отшельнической обителью, начальник шутейно называл домишко, срубленный для него рядом с приказной избой. Государственный слуга, бывало, по нескольку дней не имел возможности выбраться домой. Если совсем уж валился с ног, шёл в свою берлогу, спал там час или два, и снова погружался в труды-заботы.
— Тогда поделимся. Ты давай домой, а я в Преображёнку.
Однако сержант твёрдо сказал:
— Мне к его милости домой соваться невместно. Чин не тот. Лучше ты ступай в Кривоколенный. Если он дома, доложишь. Если нет — жди там. Я скажу, чтоб он сам к тебе был. Дело-то точно важное?
— Важней некуда…
Почему Журавлёв хочет в ермитаж, а не в Кривоколенный переулок, где у начальника подворье, Алёше было понятно: скорей всего гехаймрат прямо с дороги поспешит в Преображёнку за новостями о ходе розыска. Как же тут сержанту не отличиться? За последний день столько всего произошло. Кто первый доложит, тому и хвала.
Можно было, конечно, на Журавлёва прикрикнуть, приказать. Заслуга-то не его, а гвардии прапорщика Алексея Попова, кому и честь.
Но зато в Кривоколенном можно будет увидеть ту, что ранила сердце Купидоновой стрелой. Эта мысль возобладала. Опять же многое ль сержант знает? Всё главнейшее, в том числе и содержание секретной депеши, ему неведомо.
А ещё хотелось побыстрей избавиться от Журавлёва, чтоб не мешал с Илейкой обняться, обо всём его расспросить. Дело то было хоть и давнее, но не для чужих ушей.
Подождав у ворот, пока сержант укатит на двуколке в сторону моста, Алексей вернулся в дом. Предвкушал, как у Илейки глаза на лоб вылезут и челюсть отвиснет. Сколько ж это лет прошло? Без малого девятнадцать…
* * *Мастер-золотые-руки сидел на том же месте. Подошёл к нему Алексей, заранее улыбаясь. Ещё не придумал, как позаковыристей огорошить, а тот вдруг говорит, спокойно так:
— Лёшка-блошка, ужли это ты? Митька сказывал, ты на царскую службу поступил, немцем одеваешься. Я сразу подумал — не ты ль. Рыжеватый, веснушки, носок вздёрнутый… Ну а когда ты нос чесать принялся…
— Неужто признал? — поразился и немножко даже разочаровался прапорщик. — Погоди, погоди… Как это «Митька сказывал»? Ты и Митьку видел?
— Давно. Десять лет назад. Он на Украину подался. Так надо было.
Говорил Ильша так же, как в мальчишестве, короткими точными фразами — будто железный прут кусками резал. Кидаться другу на шею не спешил, даже заду от сиденья не оторвал. Это показалось Алёше обидным.
— Эх, сколько я за упокой твоей души свеч пережёг… Ты что, не рад мне?
Вместо ответа Илья раздвинул свои великанские объятья, в которые Алексей погрузился не без опаски.
