Джордж Фрейзер - Флэшмен на острие удара
Внезапно перед нами выросла стена, на подмостках которой виднелись люди. Тело Якуб-бека, причудливо изогнутое, стали втягивать наверх, под беспокойные окрики мальчишки. Не далее как футах в пятидесяти со сторожевой вышки полыхнули ружейные выстрелы, но стреляли не в нас. Сильные худые руки помогли мне вскарабкаться по веревочной лестнице, вокруг слышались персидские ругательства, фигуры в халатах замелькали среди амбразур, и мы стали спускаться по веревкам с внешней стороны стены. Я сверзился с высоты в десять футов, приземлившись на голову какому-то малому, и тот озвучил свою точку зрения по поводу моей родни, будущего и привычек с красноречием, свойственным исключительно народам гор. Потом говорит негромко:
— Все внизу, Шелк, включая этого шута Кутебара, твоего возлюбленного Аталика-гази и эту безбожную свиньи-феринджи с большими лапами.
— Идем! — раздался голос мальчишки со стены, и как только мы углубились в темноту, наверху раздался пронзительный вой; он прокатился над стенами, и был отчетливо слышен даже сквозь грохот канонады. Я споткнулся и ухватился за руку сопровождавшего меня человека.
— Куда мы идем? — спрашиваю я. — Куда вы меня ведете?
— Вопросы надо задавать на совете, неверный, а не во время битвы, — отвечает тот. — Ты сможешь ехать верхом, феринджи, говорящий по-персидски? — Эй, Кутебар — вот твой друг, займись им, пока он снова на меня не свалился.
— Сын грязи и навоза, — говорит Кутебар, возникая из тьмы. — Не помоги он мне убивать русских, они наверняка перерезали бы нам глотки, пока вы там копались. Что скажет на это Шелк? Пришли, называется, на выручку! Да базарные бабы из Самарканда и то справились бы лучше!
Мне упрек показался несколько несправедливым. На мой взгляд, похищение из тюрьмы прошло по первому разряду. Не сомневаюсь, что и десяти минут не пролетело с того момента, как Кутебар разбудил меня, зажав рот ладонью. Мне довелось убить человека, может, даже двоих, и кровь их еще не обсохла на моем лице — но я был на свободе! Кем бы ни были эти отличные парни, они вырвали меня из лап подлеца Игнатьева и его шайки, со всякими там кнутами и нагайками. Я свободен и жив. И хотя меня тяготили оковы, все члены ныли и болели, а тело воняло и чесалось — душа моя ликовала. «Ты опять оставил их с носом, приятель, — думал я. — Хвала тебе, ну, и этим любезным ниггерам, разумеется».
Примерно в полумиле от форта обнаружилась небольшая лощина, поросшая кипарисами; из темноты доносилось перетоптывание лошадей. Усталый, но довольный, я просто опустился на землю рядом с Кутебаром, продолжавшим поливать наших спасителей почем зря. Тут перед нами из тени появляется тот мальчишка в черном и присаживается на колени.
— Якуба увезли, — говорит он. — До края Красных песков неблизко. Мы останемся ждать Сагиб-хана и остальных, пусть Аллах будет милостив и не позволит им потерять слишком многих.
— Когда строишь дом, приходится рубить деревья, — не замедлил вставить Кутебар. Я, как понимаете, полностью разделял его точку зрения. — И как там Его Лентяйшество, Сокол, сидящий на ханской руке? Боже, я едва спину не сломал, поддерживая его! Так много дней, сидя в этой вонючей темнице, я поддерживал его бренное тело, не испуская даже вздоха жалобы со своих терпеливых губ! Неужели труды мои пропадут даром?
— С ним все хорошо, слава Аллаху! — говорит юнец, и тут этот голубок начинает распускать нюни, как девчонка. — Его бедные члены изувечены и беспомощны, но он силен и одолеет немощь! Он говорил со мной, Кутебар! Он рассказал как ты… заботился о нем, сражался за него до самого последнего мига — ты и этот феринджи. О, старый сокол гор, как могу я отблагодарить тебя?
И юный распутник обвивает его шею руками и, шепча слова благодарности, покрывает поцелуями до тех пор, пока старикан не отталкивает его. Слава богу, хоть один нормальным оказался!
— Бесстыжее создание! — фыркает он. — Уважь мои седины! Разве вы, китайцы, не все на одно лицо? Убери свою голую физиономию и поупражняй свою благодарность — если уже иначе не можешь — вон на том англичанине, только меня уволь!
— Так я и сделаю, — говорит мальчишка, поворачивается и кладет руки мне на плечи. — Ты спас моего любимого, чужестранец, а значит, моя любовь принадлежит и тебе, отныне и навсегда. — Выглядел он и впрямь очень привлекательно: бледное, точеное личико, обрамленное черным тюрбаном, раскосые китайские глаза, полные губы, по щекам сбегают слезы. И тут, к крайнему моему негодованию, парень наклоняется, с явным намерением расцеловать меня!
— Ну уж нет, спасибочки! — кричу я. — Без обид, дружок, но я, знаешь ли, не разделяю ваших…
Но прежде чем мне удалось остановить его, он уже обнял меня и впился губами в мои губы! И вдруг я почувствовал, что к груди моей прижались две упругие молодые груди, а нежная щека, прильнувшая к моей, могла быть только девичьей. Женщина, ей-богу, — возглавляющая отряд гази в таком отчаянном предприятии! И какая женщина, если довериться ощущениям! Это, разумеется, все ставило с головы на ноги, и я позволил девушке вдоволь нацеловаться, к вящему ее удовольствию, как и своему тоже. Да и вправе ли настоящий джентльмен поступить иначе?
X
Были в моей жизни моменты, которые мне хотелось бы переживать снова и снова. Были и такие, о которых нет желания вспоминать вообще. И очень немного таких, когда даже спустя много лет мне хочется ущипнуть себя, чтобы проверить, неужели это было на самом деле? Та история с кокандской ордой из Красных песков принадлежит именно к последней категории, но в то же самое время относится к столь редким в моей карьере эпизодам, которые я способен — при желании — подтвердить данными исторических книг. Существуют труды о Средней Азии, принадлежащие перу забытых ныне путешественников или военных писателей [XL*], заглянув в которые можно найти те самые имена и названия: Якуб-бек, Иззат Кутебар и Катти Тора; Бузург-хан и Семь Гор, Большая и Средняя Орды Черных песков и Золотая дорога, Небесные волки Голодной степи, Сагиб-хан. Можно из них узнать и про ту замечательную девушку, которую называли Шелк. Можете, если интересно, найти их всех и узнать, как они пядь за пятью обороняли от русских земли между Яксартом и Оксом. И если при чтении у вас возникнет ощущение, что это некая смесь сказаний про Робин Гуда с «Тысячью и одной ночью» — я не буду спорить. Я участвовал в этом всем, но даже сам, вспоминая о тех событиях, смотрю на них, словно на некую ожившую страшную историю из книжки.
И когда я роюсь в книгах или картах и шепчу вслух — как часто делают старики — эти имена, наблюдая из окна, как едут по мостовой нового, принадлежащего двадцатому веку, Лондона, кэбы и как гувернантки степенно прогуливают по Гайд-Парку своих маленьких подопечных (чертовски привлекательные попадаются штучки), — я бросаю все и копаюсь в своем хламе до тех пор, пока не разыщу тот примитивный старинный револьвер, который выбил у русского сержанта в форте Раим и потертый шарф из черного шелка с вышитыми на нем цветками седмичника. И я снова слышу смех Якуба и хвастливую похвальбу Кутебара, и стук тысяч копыт, и боевой клич завернутых в тюрбаны таджикских всадников, даже теперь заставляющий меня вздрагивать. Но чаще всего вспоминаю я ее аромат и те раскосые черные глаза. «Слизывай мед, чужестранец, и не задавай вопросов». Это было лучше всего.
