Виктор Тихомиров - ЧАПАЕВ — ЧАПАЕВ
— Фигня! Ничего не выйдет. Вот, к примеру, такое:
Как трамвай из трамвайного парка,
Как паровоз на запасный путь,
Липну к тебе, как почтовая марка,
Литр твоих глаз приняв на грудь!
… Ну и так далее. Хорошо же? Но с музыкой никак не стыкуется. Толи дело…, вот послушайте, — Макаревич ухватил гитару, стал одной ногой на лавочку и взяв первый аккорд «Рока вокруг часов», запел по английски гнусавым придушенным фальцетом, но довольно верно и как-то на диво захватывающе.
Ворон привскочил, засунул руки глубоко в карманы брюк и почти сразу принялся притоптывать ногой в белом туфле, внимательно всматриваясь в аккорды, будто запомнить хотел.
Гости продолжали подтягиваться и следовали сразу в приоткрытую дверь, неодобрительно оглядываясь на гитарное бренчанье и парочку в тени куста. Некоторые делали возмущенные жесты, поскольку принимали их за «трудных» подростков.
— Спору нет, старик, это гениально! Есть в этом что-то, тупо-бодрое, и на джаз не похоже, и ни на что, — выразительно покрутил пальцами в воздухе артист, дослушав песню, — но хулиганством отдает. Хотя и антисоветчиной не назовешь, — задумался он. — Нет, у нас этого не поймут и не разрешат никогда. Но я все же не соглашусь насчет языка. Вот мне одна знакомая юная особа написала, энергичное такое… послушайте. Ворон поднял согнутую в локте руку и, дирижируя самому себе явившейся откуда-то свежей папироской, отчего в воздухе повисли спирали дыма, продекламировал:
…Даже сто смертей.
Невозможно вообразить их порознь.
Непонятно в какой они последовательности.
И не Божий ли это промысел?
А я жду твоих новостей.
И каждое слово немножко угадываю.
Тем не менее, ты привыкнешь ко мне, а я — нет.
И это будет первая смерть!
Семен закончил, и папироса мертвой петлей улетела в сирень.
— Люто, — среагировал Макаревич, — не с китайского перевод?
— Я ж говорю — девушка.
— Для девушки вообще гениально. Барабаном поддержать, и может выйти китайский такой рок: «…а я нет, а я нет …звон монет…» Надо подумать.
— Однако, судя по букету, вы шли на день рождения? — спохватился артист. — Вы кем приходитесь Раисе Поликарповне?
— Поверьте, так и тянет сказать, что я ее любимый племянник, — пригорюнился юноша, — но увы… мы всего лишь работаем вместе в химической лаборатории.
— Ну, так идемте же смело вперед, Андрей! Вас ведь наверняка Андреем зовут, — прозорливо молвил Ворон и, ухватив студента за локоть, ввел его в помещение. Во рту у Семен Семеновича уже дымилась новая сигарета, которую он, кажется, извлек откуда-то прямо из-за щеки.
В гостиной тоже все дымили табаком, не исключая некоторых дам, находивших, что если сигарета помещена в ярко накрашенные губы, то это очень изящно, особенно по соседству с темной родинкой и должно сводить мужчин с ума. Даже окурок со следом губной помады мог бы вдохновить на подвиг или творческий порыв.
Нельзя сказать, чтоб это было ошибочное суждение. Такой женский образ, дополненный, к примеру, еще и стрелками на чулках, и вправду действовал на мужчин, как на быка красное. Явился он конечно с заграничного экрана, от загадочных кинозвезд, которые давали понять мужчинам, что женщина может быть не только добродетельной сестрой или матерью, но и чем-то особенным, источником чистого наслаждения и даже объектом товарно-денежных отношений. А в среде советских школьников-старшеклассников всегда бытовало мнение, что курящие девушки, если им понравишься — «дают». Главное: образ этот, как бы обещал ни в коем случае не обременять мужчину угрызеньями совести. Мерилин Монро из фильма «В джазе только девушки» (это в нашем прокате так удачно назывался фильм, в американском — хуже) была тому ярким наглядным образцом.
Гости разгуливали по помещению, дамы трогали фарфоровые статуэтки, мужчины на законном основании вперяли взоры в овальную, видимо старинную картину, написанную маслом и изображавшую бесстыжую нимфу, споткнувшуюся на бегу и лежащую теперь почти совершенно нагой среди поваленных бурею стволов дремучего леса. Над нимфою, находящейся в забытьи, склонился юный охотник, желающий видимо привести ее в чувство, но очарованный открывшимся видом на такую грудь, какой должно быть он никогда прежде не видывал.
Не слишком громко звучала музыка, доносящаяся из радиолы с полированными боками. Пел Муслим Магомаев, его же фотография с несколько скошенным набок ртом висела на стене. Ковры и хрусталь оказывались почти везде и завершали каждую картину из тех, что открывались взгляду. На различных возвышениях расположились подносы с налитым в бокалы вином и фруктами, назначенные для угощения гостей, прежде чем те рассядутся за столом.
Подносы быстро пустели, но тут же вновь наполнялись двумя расторопными молодцами, нанятыми в плавучем речном ресторане и поэтому наряженными в морские рубахи с синими воротами.
Процессу этому сильно способствовал средних лет товарищ в старорежимном или иностранном малиновом жилете, сновавший между приглашенными столь стремительно, что иногда он оказывался в двух местах сразу. Особенная гибкость корпуса дополнительно помогала ему возникать вдруг между беседующими, чтоб предложить свою компанию для выпивки, самому же в последний момент подлейшим образом не пить, но бесследно исчезать и тотчас объявляться где-нибудь в противоположном углу.
Тут же слонялись двое неопределенного вида гостей с медными лицами, у одного из которых то и дело выпадала сквозь дыру в кармане обойма пистолетных патронов, другой же, когда вынимал из кармана руку, чтоб закусить или выпить, то вынужден был снимать с ладони затейливой формы кастет.
Наконец было предложено гостям пройти к столу, и все, теснясь, принялись рассаживаться.
— Угощайтесь, гости дорогие! — предложила Раиса, и застолье началось.
Как только выпили все по первой рюмке водки, так сделалось гораздо веселее. Все разом заговорили, пошли наперебой тосты, а настоящие любители выпить, произносили еще и свои скороговорки для ближнего круга, вроде: «Между первой и второй не пролетит и пуля», чтоб немедленно выпить, но и общего тоста не прозевать.
Профессор Виноградов сидел, распустив галстук, и украдкой уже не в первый раз стискивал попу своей юной супруги, отчего у той закатывались и до половины закрывались глаза, так что заметившему это немедленно хотелось оказать ей первую помощь.
Муслима Магомаева сделалось почти не слышно за общим гомоном. «Ну что так робко стоишь? О чем задумалась ты опять?» — вопрошал он сквозь шум с пластинки, неизвестно к кому обращаясь.