Валерий Привалихин - Клад адмирала
Он не подумал, что засунутая в щель бечевка таит для него какую‑то опасность, – возможно, бечевкой просто законопатили щель. Тем не менее отнял руку от дверной ручки.
За голенищем у него был моток тонкой прочной веревки: постоянно имел при себе на случай, если вдруг случится связать по рукам и ногам пленного бандита. Он привязал одни конец к дверной ручке. Разматывая клубок, отошел от избушки, насколько позволила длина веревки. Потянул веревку на себя. Послышался стонущий звук отворяющейся двери, и когда дверь открылась настолько широко, что можно было войти внутрь избушки, там что‑то глухо стукнуло об пол и в следующее мгновение пламя метнулось из дверного проема, раздался оглушительный взрыв. Он был такой силы, что сорванная с петель дверь, едва не задев Егорку, отлетела со свистом шагов на двадцать, ударилась в сосновый ствол, а подпрыгнувшая ввысь легко, как мячик, крыша, стряхнув с себя снег, осыпала снегом, кирпичами от печной трубы, обломками досок поляну вокруг избушки.
Все случилось так неожиданно, скоротечно – Егорка и испугаться не успел.
Оцепенение, страх пришли, когда улеглось в хвойных лапах ближних и дальних деревьев эхо взрыва, а сухие старые бревна избушки занялись пламенем. Он завороженно неотрывно смотрел на это пламя, пока не вспомнил, что рядом с крыльцом остались лыжи – самая дорогая память об отце. Кинулся было выручать их, однако огонь пыхнул таким жаром, что пришлось мигом отступиться.
Хорошо хоть мешок с драгоценностями не оставил на крыльце. Он завел руку за спину, чтобы потрогать, лишний раз удостовериться, что мешок за спиной. Пальцы правой руки одеревенели, плохо слушались. Это оттого, что, перед тем как потянуть привязанную за ручку двери избушки веревку, намотал другой ее конец на пальцы. Веревка, натянувшись, впилась в пальцы. После взрыва от веревки остался короткий обрывок. Он мотался на руке.
Какая‑то сила удержала его, надоумила повременить открывать дверь сразу, прибегнуть к помощи веревки.
Он сдернул с руки обрывок этой веревки, откинул в снег. Потом быстро поднял и запихал в карман полушубка. Воровато оглянувшись, торопливо перекрестился…»
Часть третья
Повторную поездку к Бражникову на Пятнадцатый километр в исчезнувшую деревню Витебку Нетесов подгадал ближе к вечерним сумеркам, чтобы наверняка застать хозяев.
Накрапывал дождь, было прохладно; не очень‑то спасал и включенный в кабине подогрев.
Кутаясь в камуфляжную, слегка припахивающую рыбой Сергееву куртку, Зимин, полузакрыв глаза, сидел на заднем сиденье.
Непроизвольно мыслями возвращался к вчерашней встрече с ветераном‑чоновцем Егором Калистратовичем Мусатовым. Опять он в который уж раз оставил старика в глубоких раздумьях, спросив, знает ли он, что Тютрюмов еще в ту пору, когда Егорка только‑только учился делать первые шаги, был уже отлично обученным взрывником и изготовить своими руками бомбу было для него делом нехитрым? И что не исключено, а скорее, даже наверняка так и есть, – записка от белогвардейского офицера Олаферьева, предлагавшего в обмен на деньги сдать подпольную антисоветскую организацию, и взрывное устройство, заложенное в охотничьей избушке, – дело рук самого Тютрюмова?
Если Мусатов еще не желал, отказывался поверить в вероятность этого, то Зимин был убежден: именно так и было. Во‑первых, белый офицер, если бы надумал затеять торг, адресовал бы записку не командиру части особого назначения, а в чека, причем в губернскую чека, во‑вторых, местом, куда нужно было доставить деньги, назвал бы глухой таежный угол, километрах этак в тридцати‑сорока от Пихтового, – чтобы чоновский или другой какой отряд красноармейского толка при полном желании не сумел его достигнуть. А выбрать местом для передачи денег лесной домик едва не в окрестностях городка мог только Тютрюмов. Исчезнуть надолго, чтобы поставить взрывное устройство‑ловушку, он не мог. Как‑никак командир, постоянно на виду, любая длительная отлучка неизбежно будет запримечена… И, скорее всего, в день, когда послал Егорку Мусатова в охотничью избушку, открыв дверь в которую Егорка неминуемо должен был погибнуть, Тютрюмов наметил бросить свое командирство в Пихтовском уездном чоновском отряде, скрыться. Оставаться и дальше в затерянном таежном городке смысла для него не было. Чекисты в любой момент могли притянуть его к ответу за дружбу с отступником Мячиным‑Яковлевым, а рассчитывать на какие‑то дополнительные трофейные сокровища весной двадцатого он уже не мог. Даже если не знал реальную стоимость содержимого кедровой шкатулки, все равно понимал, что ценность ее, запрятанной купцом‑миллионером на черный день, довольно‑таки высокая, достаточная для безбедного существования в любом уголке света. Взрыв в лесном домике призван был сделать одновременно два дела – устранить единственного в отряде человека, знавшего о существовании шагаловской шкатулки, и прибавить к сокровищам купца золото и серебро, взятые в Градо‑Пихтовском храме.
Ясно, что вся история с запиской, со взрывом устроена была не кем иным, как Тютрюмовым, – об этом говорила и сумма вознаграждения: принести в избушку серебра‑золота именно столько, сколько имелось в наличии в отряде, – все, взятое в бою с бандой уголовников Скобы у Орефьевой заимки… Что помешало Тютрюмову бежать, довольствуясь лишь шкатулкой, после того как остался жив Егорка? Возможно, важно было любой ценой все‑таки убрать Егорку, и Тютрюмов решил продолжать охоту на него. А каким чудом, несмотря на все эти ухищрения, Мусатов остался жив? Помог случай. Он вскоре был по личному указанию секретаря укома Прожогина откомандирован в отряд продразверстки, и пути их разминулись на некоторое время. Тютрюмов либо перестал бояться мальчишку‑чоновца, либо терпеливо ждал удобного случая и, возможно, дождался бы, если бы не подвернулся старший лейтенант Взоров из личного конвоя адмирала Колчака со своей тайной захоронения нескольких десятков пудов золота на становище Сопочная Карга…
Сколько же в общей сложности погубленных жизней на совести Тютрюмова? Только в дореволюционное время человек десять. Да, не меньше. Скончавшийся от ран промышленник – жертва ограбления в «Боярских номерах»; мать и дочка Неболюбовы, убитые в сквере на берегу Камы; пристав и исправник, застреленные в Петербурге в конспиративной квартире на Малой Охтинской; в миасской, не в единственной, экспроприации один или два человека, распластавшиеся в лужах крови… Совершенно не поддаются счету убитые лично Тютрюмовым в революцию, в гражданскую, во время службы в ЧОНе… Только при завладении золотом, выгруженным из вагонов проходящего на восток эшелона в Пихтовом в конце девятнадцатого года, – четверо. Кроме старшего лейтенанта и секретаря укома, еще и телефонистка, и милиционер. И это не считая раненых, покалеченных взрывами бомб… Вспомнились слова царского следователя Огниевича на допросе Тютрюмова о том, что за сотворенное к двенадцатому или тринадцатому году Тютрюмова повесить было бы в высшей мере несправедливо. Следователь, конечно, имел в виду – мало повесить. Наверное, все‑таки не прав был следователь и единственно верное было бы вздернуть Тютрюмова на веревке, а не пытаться использовать во благо политического сыска…
