Роберт Святополк-Мирский - Пояс Богородицы
— Хорошо, — просто сказал Ибак и спокойно направился к шатру Ахмата.
Сафат вошел в соседний шатер и разбудил Чулпан.
— Пойдем со мной, девушка, — сказал он и, потащив ее к зарослям, отпустил. — Немедленно уходи отсюда. Через пять минут здесь не останется ни одного живого из тех, кого ты знаешь. Как, ты говорила, фамилия того великана, который спас тебе жизнь?
— Бартенев, — белыми, дрожащими губами прошептала Чулпан.
— Хорошо, что ты помнишь, — сказал Сафат и толкнул девушку вниз.
Она покатилась с обрыва, а Сафат вернулся к шатру хана.
Навстречу ему из шатра вышел Ибак.
Он широко улыбался и держал в руке голову хана Ахмата.
Голова хана была лысой, и потому Ибак держал ее за длинные волосы, свисающие с затылка, вытянув вперед руку, чтобы не запачкаться кровью, которая обильно текла из шеи.
— Это он? — спросил Ибак, протягивая голову прямо к лицу Сафата.
Сафат посмотрел в полузакрытые мертвые глаза хана Ахмата, подумал о Настеньке и испытал чувство спокойствия и удовлетворения.
— Да, — подтвердил он.
— Возьмешь для московского Ивана? — спросил Ибак.
— Не надо, он мне и так поверит, — ответил Сафат.
— Ну и отлично! — сказал Ибак и, отшвырнув голову великого хана в кусты, громко и пронзительно свистнул.
На поляну ворвалась бешеная стая ногайских волков, и через четверть часа никого из воинов покойного хана Ахмата в живых не осталось.
Сафат отправился в Мрскву с донесением о том, что Великому Московскому княжеству больше никогда не будет угрожать опасность со стороны Великой Золотой Орды, в чем заверяет Московское княжество со словами дружбы сам тюменский Ибак, собственноручно отрезавший голову хану Ахмату, каковому событию он, Сафат, был прямым свидетелем и очевидцем…
ЭПИЛОГ. 1482 год
12 января
… В этот день в кремле праздновали большое торжество — свадьбу наследника московского престола, двадцатичетырехлетнего великого князя Ивана Ивановича Молодого с восемнадцатилетней валашской принцессой Еленой Стефановной, дочерью короля молдавского господаря Стефана, которая навсегда вошла в российскую историю как Елена Волошанка.
Празднество было торжественное, гостей множество, как именитых, так и простых, молодую княгиню окружала ее свита, прибывшая из Валахии, — с ней постоянно были рядом ее первая фрейлина красавица Марья Любич, которая прекрасно говорила по-русски, и молодой толмач Неждан Кураев. Толмач, впрочем, валашской принцессе был нужен только для перевода многочисленных поздравлений иноземных послов — готовясь к свадьбе, Елена хорошо выучила язык жениха.
Великая княгиня Софья смотрела на свою юную и стройную невестку, не снимая с лица доброй материнской улыбки, но о чем она думала, не знал никто, даже ее придворный горбатый лицедей Савва, который, любуясь издали расцветшей красотой Марьи Любич, вспоминал, как часто видел ее еще совсем юной далеко отсюда в другом княжестве, в поселке горвальских боброловов…
На улицах по случаю свадьбы, как обычно, выставлялись огромные бочки пива, и народ, попивая из кружек, выкрикивал здравицы в честь молодых.
Два человека, одетых как простые мастеровые, проследив взглядом медленно проезжающий мимо свадебный кортеж, повернулись друг к другу и чокнулись пивными кружками.
— Ну вот, ты снова — в который уже раз! — побывал в том месте и в то время, где происходит историческое событие, которое, будем надеяться, изменит ход истории! — сказал Елизар Бык — Ты удовлетворен?
— Вполне, — улыбнулся Симон Черный, заправляя под шапку седые космы волос. — За двадцать лет существования Братства нам еще никогда не удавалось подобраться столь близко к престолу. Я смотрю и не верю своим глазам — та ли это Елена, которой еще два года назад я при дворе Стефана проповедовал основы нашего учения…
— Да, Симон, да, и теперь Елена — сестра Второй заповеди — будет делить ложе с наследником московского престола. Это твой замысел и твое исполнение — я преклоняюсь!
— Подожди, еще рано… Мне очень не нравится добрая улыбка свекрови. Как бы она свою невестку со свету не сжила… Ты же знаешь, как хорошо и бесследно действуют венецейские яды…
— Ну-ну. Не так скоро. И потом у нее под боком находится Савва.
— Долгая лета молодым! — закричал вокруг простой народ вслед удаляющемуся шествию.
— Долгие лета молодым! — хором подхватили Елизар и Симон.
И пожалуй, впервые в жизни они оба были совершенно искренни…
5 марта
Ваше величество, — сказал канцлер и положил перед королем на стол бумагу. — Судебный процесс закончен, князья Ольшанский и Олелькович, как виновные в заговоре против короны и в покушении на жизнь короля, приговорены к смертной казни через огрубление головы, каковая казнь должна произойти публично в центре города Вильно. Это прошение князя Олельковича о помиловании. Вы — последняя инстанция, ваше величество.
Король пробежал глазами бумагу.
— А где прошение Ольшанского?
— Ольшанский не просит о помиловании, ваше величество.
— Вот как?
Король задумчиво прошелся по кабинету.
— Эти люди хотели отделить половину государства в пользу иноземной державы. Хорошо, что хотя бы у одного из них хватило мужества понимать свою ответственность за столь дерзкое намерение. Как бы я ни сочувствовал им по-человечески, как король, я не могу принять иного решения.
Гусиное перо прорвало бумагу, когда король поперек прошения Олельковича резким движением написал одно слово — «Отказать!».
Потом посмотрел холодным и твердым взглядом в глаза канцлера:
— Некогда я пожаловал землю и замок отцу нынешнего московского беглеца князя Бельского. Отдайте распоряжение: навсегда смести этот замок с лица земли. Князей Ольшанского и Олельковича казнить публично на площади…
1 июня
… На берегу быстрой речки Вильняле, на большом зеленом лугу, где по праздникам пировал простой народ, мастеровые сколотили из свежих пахнущих сосновых досок высокий помост. Посередине помоста высился массивный дубовый пень, в который уголком была воткнута блестящая на солнце секира палача.
Народ, столпившийся вокруг, жевал пряники, посмеиваясь и оглядываясь в ожидании, когда привезут приговорённых.
Наконец, вдали послышались возгласы: «Расступись, расступись!» И в толпе образовался коридор, сквозь который медленно двигалась окруженная пикейщиками телега с осужденными.
Олелькович сидел на корточках, закрыв лицо руками, и рыдал. Князь Иван Ольшанский стоял, гордо выпрямившись, бледный, неподвижный, и был занят только одним — борьбой с ужасным, подавляющим страхом, который охватил все его существо.
