Владимир Кедров - На край света
— Семь ден лишь ходу было. До носа Эрри только и дошли, — выступил на поддержку Бугра Иван Казанец.
— Лжец! Вор! — послышались возмущенные голоса.
Дежневцы обступили Селиверстова с поднятыми кулаками.
Ровно затравленный зверь, Селиверстов злобно глянул вправо и влево. Везде он видел гневные и враждебные лица. Его люди стояли в стороне, кто безучастно, кто ухмыляясь. Но не таков был Юрий Селиверстов, чтобы смириться.
— Молчать, горлодеры! — закричал он, подняв над головой бумагу. — Слушать наказную память воеводы! Воевода вас, изменников, к ответу требует!
Пока Селиверстов вертел в руках наказную память, отыскивая нужное место, крики и шум продолжались. Казаки отпускали красочные пожелания Селиверстову и воеводе.
— Вот! Здесь про вас, злыдней, сказано! «А ему бы, Михайле, взяв на поруки, выслать бы к нам в Якутский острог беглых служилых людей: Ваську Ермолаева Бугра!»
Оторвав глаза от бумаги, Селиверстов торжествующе указал пальцем названного. Бугор почесал затылок.
— Евсейку Павлова!
— Пошла Настя по напастям! — пробормотал Павлов. — Вчера мне Дежнев двадцать батогов всыпал, теперь воевода сто двадцать добавит.
— Пашку Кокоулина! — продолжал выкликать Селиверстов.
— Кому пироги да пышки, а нам, видно, желваки да шишки! — отозвался Кокоулин.
Селиверстов вычитывал имена беглых казаков. Большей их части не было на Анадыре. Об одних слышались возгласы: «Убит! Закопан! Утонул!» О других говорили: «Нет. Ушел со Стадухиным».
Список беглых закончился, а Селиверстов все продолжал читать:
— Есаула Федотку Емельянова Ветошку!
— Меня-то за что? — удивился Ветошка.
— А ты забыл, что ушел с Колымы с Моторой без дозволения приказного? — злорадно напомнил ему Селиверстов.
— Пытки не будет, а кнута не миновать, — безразличным голосом сказал Кокоулин.
— Никиту Семенова!
— А я в чем повинен?
— Семена Мотору!
— Убит.
— Торгового человека Аниську Костромина!
— Да, под кем лед трещит, а под нами ломится, — задумчиво проговорил Костромин.
— Откуда ж ты, досадный, на нас навернулся? — вдруг спросил Фомка, с возраставшим удивлением слушавший Селиверстова. — Вылез, ровно шишига из-под коряги!
— Всех вычитал, — сказал Селиверстов, опуская бумагу. — Придется тебе, приказный, выслать своих людишек к воеводе на выучку. Ась?
— Не бывать этому, — спокойно ответил Дежнев.
— Сам ответишь! — угрожающе сказал Селиверстов.
— Правда суда не боится. Эти люди при государевой костяной и соболиной казне службу несут. И я их от казны не отпущу.
— Не выдал приказный! — радостно выкрикнул Василий Бугор.
— Ну, как? Съел грибок? Не мухомор ли то был? — спрашивал Сидорка, строя рожи Селиверстову.
— Тупица! При чем гриб?
— Нехитро он сказал, да кстати, — развел руками Василий Бугор.
— А ту костяную казну, что мы вместе с вами насобирали, — сказал Дежнев, обращаясь к Бугру, Ветошке и Костромину, — будет время, вместе же в Якутский острог и отпровадим.
— Слыхал, рыбий глаз?! — прокричал Сидорка. — Вместе и отпровадим!
— Пес с вами! — угрюмо огрызнулся Селиверстов, поворачиваясь спиной.
— Да, — вздохнул Фомка, — сытый волк, видно, вправду смирнее завистливого человека.
16. В Анадырском зимовье
Молодой ходынский[138] аманат Чекчой, ловивший рыбу в Анадыре возле зимовья дежневцев, первым заметил коч «Коргу». Едва парус «Корги» показался на плесе, как рот Чекчоя растянулся в радостной улыбке.
— Эво! Хозяин Семен идет!
Чекчой выскочил из воды, где стоял по пояс, вынимая рыбу из корзины езы[139].
Натянув штаны из оленьей шкуры, Чекчой во весь дух пустился к зимовью. Перепрыгивая через ямы и кочки, он грудью раздвигал гибкие ветви тальника, преграждавшие путь.
В те годы зимовье дежневцев вовсе не походило на тот хорошо укрепленный острог, что вырос на его месте впоследствии. Тына и сторожевых башен не было. Вокруг небольших изб был лишь простой забор. Как выразился Курбат Иванов, сменивший через несколько лет Дежнева, прежний приказный жил «оплошливо».
Эта оплошливость объяснялась мирными и дружелюбными отношениями Дежнева с местными жителями — ходынцами и анаулами.
Конечно, в те времена мир на такой отдаленной окраине, как Анадырь, был относительным понятием. Бывало, и Дежнев воевал, усмиряя какого-нибудь князьца вроде Когюни. Он управлял огромной областью, включенной в состав русского государства. Со временем ходынцы и анаулы убедились, что приказный не злопамятен, не жаден и справедлив. Хоть он и требовал положенный ясак, а лишнего не брал. И окрестные жители уважали Дежнева. Тот же Чекчой, аманат-заложник, присутствие которого в зимовье обеспечивало уплату ходынцами ясака, отнюдь не чувствовал себя у Дежнева пленником. Скорее он был членом семьи дежневцев, ходил с ними на охоту и на ловлю рыбы; никто его не стерег, и никуда он не думал убегать. Более того, Чекчой полюбил Дежнева…
Добежать до зимовья и поднять там радостную тревогу было для Чекчоя недолгим делом.
Степан Вилюй, оставленный старшим зимовья, вышел из избы, зевая и потягиваясь.
— Ты что, пострел, ровно бы с цепи сорвался? Ну, что там? — ворчливо спросил он тяжело дышавшего Чекчоя.
— Семен идет! — радостно прокричал Чекчой и тотчас же бросился к реке, к месту причала кочей.
Редкие капли дождя падали на непокрытую голову Чекчоя. Возбужденный ходынец пел и плясал на плотном сыром прибрежном песке. Музыкальность юкагиров известна. Ходынцы были среди них едва ли не наиболее одаренными певцами. Чекчой импровизировал не только слова своих песен, но и напевы. Его ноги плясали, руки взмахивали, а вся фигура изгибалась в такт песни. Он восхвалял Дежнева, великого охотника, побеждавшего моржей и медведей, могучего воина, сражавшегося против десяти и более воинов.
Стоя на носу коча, Дежнев с улыбкой следил за красивыми движениями плясавшего юноши.
— Будто и хорошо поет, — в раздумье проговорил Анисим Костромин, — да иной раз режет ухо.
— С непривычки это, — ответил ему Дежнев. — Так и мне сперва мнилось. А позже полюбил я чекчоевы песни. Стали они мне ласкать ухо. Погляди, Кивиль словно бы ожила, слушая его песни.
Кивиль смутилась и, оторвав взгляд от плясавшего юноши, сказала Дежневу:
— Якуты говорят: вместе с певцом живущий сам певцом становится.
— Песня сердце согревает, — серьезно заметил Дежнев.
К берегу тем временем сбегались все оставшиеся в зимовье люди, махая шапками и выкрикивая приветствия.
