Бернард Корнуэлл - Еретик
Зрители ахнули. Виллесиль повалился набок. Он был мертв. Кровь его тонкой струйкой потекла между камнями и зашипела, встретившись с огнем.
Жослен повернулся и поискал взглядом второго ратника, помогавшего Виллесилю совершить убийство. Тот попытался бежать, но другие воины схватили его, обезоружили и вытолкнули на открытое пространство, где он пал перед Жосленом на колени, моля о пощаде.
— Он просит пощады, — крикнул Жослен епископу. — Ты хочешь его пощадить?
— Он заслуживает правосудия, — ответил прелат.
Жослен вытер свой окровавленный меч о полу его туники, вложил клинок в ножны и бросил взгляд на шевалье Анри Куртуа.
— Вздернуть его! — отрывисто приказал он.
— Но, монсеньор… — попытался подать голос ратник, однако Жослен развернулся и ударил его ногой в лицо с такой силой, что выбил ему челюсть.
Когда пострадавший пришел в себя после удара, Жослен отдернул ногу и шпорой отрезал ему половину уха. Не удовольствовшись этим, Жослен в приступе ярости схватил окровавленного человека за ворот, с силой закаленного турнирного бойца поднял его в воздух и отшвырнул от себя. Тот зашатался и с криком повалился на костер. Одежда вспыхнула, он попытался выскочить из пламени, но Жослен, рискуя загореться сам, швырнул его обратно. Двор огласил нечеловеческий вопль. Волосы несчастного занялись пламенем и вспыхнули, он задергался, забился в страшных конвульсиях и рухнул в самую середину костра.
— Ты удовлетворен? — спросил Жослен, повернувшись к епископу, и, не дождавшись ответа, пошел прочь, стряхивая с рукавов тлеющие угольки.
Однако епископ еще не был удовлетворен. Он нагнал Жослена в большом зале, освобожденном теперь и от книг и от полок, где граф, разгоряченный всем произошедшим, вознамерился утолить жажду и наливал себе из кувшина красное вино.
— Ну что еще? — раздраженно спросил Жослен прелата.
— Еретики, — ответил епископ. — Они в Астараке.
— А где их нет? — беспечно обронил Жослен.
— Девица, которая убила отца Рубера, там, — не унимался епископ, — и лучник, отказавшийся сжечь ее по нашему распоряжению, тоже там.
Жослен вспомнил золотоволосую девушку в серебристых доспехах.
— Та девушка, — промолвил он с интересом в голосе, осушив кубок и наливая себе еще вина. — Откуда тебе известно, что они там? — спросил он.
— Мишель был там. Ему сказали монахи.
— Ах да! — промолвил Жослен. — Мишель!
Он двинулся к оруженосцу своего дяди с опасным блеском в глазах.
— Мишель — сплетник. Мишель — разносчик слухов. Мишель, бегущий со своими россказнями не к своему новому господину, а к епископу!
Мишель в страхе попятился, но тут вперед выступил прелат.
— Мишель теперь служит мне, — заявил он Жослену. — Мне, — сказал он, — и поднять на него руку — значит поднять руку на церковь.
— И если я убью его, как он того заслуживает, — усмехнулся Жослен, — ты меня сожжешь, а?
Он плюнул в сторону Мишеля и отвернулся.
— Итак, чего же ты хочешь? — спросил граф епископа.
— Я хочу, чтобы еретики были пойманы, — ответил тот. Неистовый нрав нового графа пугал прелата, но он заставил себя набраться мужества. — Во имя Господа, я, как служитель Его Святой Церкви, требую, чтобы ты послал людей разыскать и поймать нищенствующую еретичку по имени Женевьева и англичанина, известного под именем Томас. Я хочу, чтобы их доставили сюда. Я хочу, чтобы их сожгли.
— Но не раньше чем я поговорю с ними, — послышался неожиданно новый голос, твердый и холодный, как разящая сталь.
И граф, и епископ, и все находившиеся в зале обернулись ко входу, где появился незнакомец.
Уходя со двора, Жослен слышал позади стук копыт, но не придал этому значения. В замок то и дело приезжали и затем уезжали посетители, но теперь он сообразил, что в Бера прибыли какие-то незнакомцы, и с полдюжины из них сейчас толпились в дверях зала. Их предводитель, тот самый человек, который только что подал голос, был жилист и высок, даже выше Жослена, а его узкое желтоватое суровое лицо окаймляли черные как вороново крыло волосы. Таким же черным было и все его одеяние: сапоги, штаны, туника, плащ, широкополая шляпа. Ножны его были обтянуты черной тканью, и даже шпоры были выкованы из вороненой стали. Жослену, набожности у которого было не больше, чем жалости у инквизитора, вдруг захотелось перекреститься. Потом вошедший снял шляпу, и Жослен узнал его. То был Арлекин, таинственный рыцарь, который заработал без счета денег на турнирных площадках Европы, тот самый боец, которого Жослену так и не удалось победить.
— Ты Арлекин, — промолвил Жослен обвиняющим тоном.
— Да, некоторые знают меня под таким именем, — согласился пришелец, а епископ и его духовная свита осенили себя крестным знаменем, ибо сие нечестивое имя означало любимца дьявола. Однако рослый незнакомец сделал еще один шаг вперед и добавил: — Но это лишь прозвище, монсеньор. Мое настоящее имя — Ги Вексий.
Жослену это имя решительно ничего не говорило, но прелат со всем клиром снова сотворили крестное знамение, и епископ даже выставил вперед посох, словно обороняясь от напасти.
— И какого черта ты сюда заявился? — потребовал ответа Жослен.
— Я пришел, — заявил Вексий, — принести миру свет.
И Жослен, пятнадцатый граф Бера, неизвестно почему поежился. Он только почувствовал, что ему вдруг стало страшно при виде этого человека, называющего себя Арлекином и явившегося для того, чтобы осветить тьму.
* * *Костоправка заявила, что ничем особенно помочь тут не может, и при каждом прикосновении причиняла Женевьеве мучительную боль. Снова открылось кровотечение, но, когда дело было сделано, брат Климент бережно промыл рану, залил ее медом и перевязал мешковиной. Едва боль отпустила, как у девушки пробудился невероятный аппетит. Это было хорошим знаком. Женевьева съедала все, что мог раздобыть для нее Томас, но доставались ему скудные крохи: во время недавнего налета на Астарак он сам обобрал деревню, оставив ее почти без пропитания, а монастырские запасы уходили на прокорм жителей деревни. Впрочем, сыра, груш, хлеба и меда пока было достаточно, и брат Климент постоянно варил суп из грибов. За грибами, стуча в свои колотушки, ходили в лес прокаженные, ими и питались монахи. Дважды в день некоторые из них, все с тем же стуком, огибали монастырь и поднимались по лестнице в пристроенную к аббатской церкви голую каменную келью, где имелось маленькое окошко, выходившее прямо на церковный алтарь. Там им разрешалось молиться, и Томас на второй и третий день после своего разговора с аббатом Планшаром пошел с ними. Он пошел без охоты, ибо отлучение означало, что вход в церковь для него закрыт, но брат Климент настойчиво трогал его за руку и улыбался с искренней радостью, когда Томас выполнял его просьбу.
