Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами - Усканга Майнеке Франсиско
Чтобы войти в кафе нужно было пересечь террасу и застекленную веранду, где летом устанавливали столики. Затем пройти через вращающуюся дверь, которая находилась под постоянным присмотром швейцара Нитца – высокого светловолосого крепкого мужчины – приветствовавшего клиентов скупым жестом. Напротив входа располагалась массивная стойка с витринами, в которых были выставлены блюда дня; вокруг стойки, если клиентов еще было немного, стояли официанты, всегда в костюмах и при галстуках. За входом налево находился так называемый Bassin für Schwimmer («бассейн для пловцов»), состоящий из примерно двадцати столиков, зарезервированных для постоянных или же самых избранных посетителей. В конце этой зоны начиналась лестница с золотой балюстрадой, которая вела на галерею, где находились «столы для игроков» с досками для игры в шахматы и шашки. В правой части цокольного этажа располагался Bassin für Nichtschwimmer («бассейн для не умеющих плавать»), в которой садились, по сдержанному знаку – или приказу – герра Нитца, клиенты без статуса постоянных или случайные посетители. Эта зона была гораздо просторнее, в ней находилось больше семидесяти столов разных размеров, размещенных очень тесно. В глубине находились стеллажи с газетами и небольшой закуток, служивший телефонной будкой. Проход между зонами вел к туалетам.
Внутреннее убранство кафе было оформлено в неизменном неороманском стиле. По краям прилавка возвышались две колонны с огромными капителями, украшенными арабесками; от них шли сводчатые арки с лепниной. Стены позади прилавка были заняты полками из темного дерева, на которых стояла оцинкованная и эмалированная посуда, сифоны, всевозможные бутыли и статуэтки, расставленные в живописном беспорядке. С потолка свисали железные лампы с очень длинными шнурами. Столы были мраморными, а стулья – в стиле мебели «Братья Тонет». По углам располагались вешалки в форме пальмы.
Причины, по которым одно заведение имеет успех, а другое – закрывается спустя несколько месяцев, остаются загадкой. Американский журналист и писатель Гэй Тализ посвятил несколько страниц своей книги A Writer’s Life («Жизнь писателя») вопросу о том, почему в 1960-е годы определенные заведения и рестораны Нью-Йорка вошли в моду, в то время как другие, очень на них похожие и расположенные буквально на том же тротуаре, прозябали в ожидании случайных клиентов. Его исследования не принесли убедительных результатов, но все дело в том, что на этот вопрос не так-то просто было ответить. Столь же сложно ответить на него и в случае с «Романским кафе». На самом деле против успеха кафе говорило многое. Помимо сомнительной архитектуры здания, внутри заведения, несмотря на высокие окна, было очень темно по причине скудного освещения, табачного дыма и того факта, что – за исключением летних месяцев – Берлин представляет собой очень серый город. Кроме того, пол обычно был усеян пеплом и бумажными салфетками, так что неудивительно, что все вместе имело крайне негостеприимный вид и напоминало зал ожидания железнодорожной станции.
Еда была не лучше. В меню предлагались колбаски в соусе «гуляш», пирог из неизвестного мяса и Wiener Schnitzel [4], который не узнал бы ни один австриец. Печально известным фирменным блюдом были два яйца всмятку, втиснутые в стеклянный стакан. Владелец, Бруно Фиринг, приносил извинения, говоря, что держал его в меню для случайных посетителей: «Постоянные клиенты едят в другой стороне, по крайней мере те, у кого водятся деньги. А те, у кого их нет, максимум, что съедают, – это парочку яиц, и они еще и делят их между собой».
Самым популярным напитком был, конечно же, кофе: мутный, водянистый, а в эти кризисные месяцы – из цикория (галеты, которые к нему подавались, были приготовлены из мороженой картошки). Некоторые клиенты в шутку ставили только что поданный им кофе на стул, потому что «он такой слабый, что ему надо бы отдохнуть». Еще одной избитой шуткой было попросить суп из «орфографических ошибок», учитывая, что в меню их было полным-полно. Официант Калле относился к таким выходкам стоически, а завсегдатаи, многие из которых были евреями, нежно-презрительно называли заведение «Рахмонишес кафе» – от выражения на идиш, которое можно перевести как «кафе, достойное сострадания». Это было определенно не венское кафе.
Безусловно, оно могло похвастаться очень выгодным расположением: в середине оживленного перекрестка, в одной из тех точек, где бился пульс берлинской социальной жизни, – идеальное место, чтобы и на других посмотреть, и себя показать. Но это не объясняло его популярности: кафе Regina, которое находилось напротив в таком же доме-близнеце и предлагало более приятный и гостеприимный интерьер, оставалось местом, где милые старушки пили чай с пирожными в послеобеденные часы.
Так что, как обычно, когда не удается найти логичных объяснений, придется прибегнуть к объяснениям из области легенд и сказаний. В нашем случае историей, которая поможет объяснить зарождение мифа о «Романском кафе», станет легенда о Черном лебеде.
Ее главная героиня – поэтесса Эльза Ласкер-Шюлер. Маленькая, темненькая, с андрогинными чертами лица, Ласкер-Шюлер постоянно носила мальчишескую стрижку – бубикопф [5], как говорили в Берлине, только завоевывающую популярность. Она была обладательницей гипнотического взгляда и низкого голоса. Имела характер гордый и высокомерный, со вспышками жестокости: она ни с того ни с сего провоцировала на ссору прохожих и безосновательно ругалась с издателями. Ласкер-Шюлер не имела стабильного дохода, она жила в скромных пансионах, и единственной ее собственностью была коллекция хрустальных зверюшек, которых она выстраивала в направлении Иерусалима. Женщина была непритязательна, стремилась сохранить свою эфемерность и похвалялась тем, что питалась только орешками и кофе: «Разве может поэтесса, которая много ест, оставаться поэтессой?» Гуляя по улицам, Эльза шла вдоль стен домов, чтобы балконы и навесы крыш не давали ее родителям увидеть с небес, что она стала бедной: она, дочь богатых еврейских банкиров из процветающего района на берегу Рейна.
Эльза Ласкер-Шюлер дважды была замужем и дважды разводилась: ее первым мужем был врач Бертольд Ласкер, брат чемпиона мира по шахматам Эмануила Ласкера, вторым – писатель, музыкант и галерист Герварт Вальден. В перерывах между ними имелось несколько любовников. От одного из них – «горячего южанина» – она родила сына, которого назвала Паулем, по имени любимого брата, умершего, когда ей было тринадцать лет.
Ласкер-Шюлер заявила о себе в качестве писательницы в первом десятилетии XX века, выпустив два сборника стихов и маленький томик короткой прозы. Позднее, в 1919 году, она приобрела известность после премьеры драмы Die Wupper («Вуппер»), показывающей изнанку жизни в рабочем районе Вупперталя, города, где она родилась. Альфред Керр, звездный критик тех лет, – которого боялись так же, как впоследствии Марселя Райх-Раницкого, – писал после представления: «Здесь есть что-то, что сочетается потрясающе: зловонные миазмы и жестокость, грязные пороки и крики отчаяния, и ярость, и упадок, и алчность с человеческим лицом». Радикальный экспрессионизм в своем чистейшем выражении.
До войны Эльза Ласкер-Шюлер держала салон в «Западном кафе» Берлина, в здании номер 18 по Курфюрстендамм, на углу с Йоахимштрассе. Вне сомнения, это был самый эксцентричный салон города, и она задавала там тон. Она просила называть себя Иерусалимским Черным лебедем, хотя иногда предпочитала быть Юсуфом, принцем Фиванским. Остальные участники салона, среди которых были такие уважаемые имена как Максимилиан Гарден, Франк Ведекинд, Виланд Херцфельде, Альфред Дёблин, Иоахим Рингельнац и Готфрид Бенн, буквально исполняли роль ее пажей. Сносили все перемены настроения своей госпожи, ее приступы гистрионизма и чрезмерную жестикуляцию. Эльза Ласкер-Шюлер умела мурлыкать… и показывать коготки секунду спустя. Вне сомнения, она бросалась из крайности в крайность; Вальтер Беньямин перестал посещать ее салон, по горло сытый его пустой, больной и истеричной хозяйкой. Однако его друзья, и в особенности поэт Готфрид Бенн – друг, паж и любовник, – и писатель Карл Краус, завсегдатай клуба во время своих наездов из Вены, стояли за нее насмерть. Для них она была гиперчувствительным, гениальным творцом.
