Эли Берте - Дрожащая скала
Этот довольно-таки непривлекательный тип старой нижнебретонской расы еще более выявлял совершенства девицы Жозефины Лабар. Стройная, высокая, с розовым цветом лица, с бархатными глазами и улыбающимся ротиком, эта молоденькая девушка была совершенством красоты, грациозности и достоинства. Она получила тщательное воспитание в монастыре, из которого вышла не более года тому назад. Говорили, и не без основания, что во всей провинции нельзя было найти такой превосходной музыкантши и такого восхитительного голоса. Но качества и таланты этой милой девушки тщательно скрывались под необыкновенной скромностью. По природной ли боязливости или по чувству ложного положения Жозефина всегда держала себя как-то принужденно. Действительно, госпожа Лабар всегда обходилась с ней не как нежная, внимательная и заботливая мать, а более как суровая дуэнья, надзор которой походил на шпионство, а заботливость – на ревнивый деспотизм. Потому Жозефина, всегда настороже против других и против самой себя, была подобна книге, закрытой для тех, кто к ней приближается. Один Альфред, несмотря на наружное легкомыслие, угадал, какие сокровища скрывались под этой стыдливой внешностью.
Мать и дочь шли, прижавшись друг к другу, и с одинаковым любопытством, если не одинаковыми чувствами, рассматривали замок Лок. Госпожа Лабар покрыта была необыкновенно широким плащом из черного этамина с капюшоном, который ветер, казалось, хотел сорвать с ее дебелых плеч.
Жозефина носила еще свой пансионерский костюм, синее шелковое платье, напоминающее чехол, с развевающимся поясом. Прекрасные русые волосы ее, разделенные пробором, перевязаны были лентой наподобие девического убора молодых шотландок и выбивались из-под маленькой соломенной шляпки. Ветер резвился с бедной девушкой и нескромно выказывал любопытным взорам ее маленькие черные башмачки с серебряными пряжками и серые вышитые чулки. Иногда она совсем исчезала в складках исполинского маменькиного плаща и потом с улыбкою из него выпутывалась.
Когда Альфред узнал ее в толпе, первым движением его было броситься ей навстречу, но опасение, как бы поступок этот не истолковали дурно, а, может быть, и сознание своего достоинства, удержали его. Только когда посетители перешли уже за решетку и взошли на двор, он вышел встретить всех.
При виде его все поспешили снять шляпы. Один таможенный офицер, поднесши ладонь к своей каске, казалось, весьма доволен был тем, что мундир освобождал его от необходимости кланяться аристократу.
– Добро пожаловать, господа, – радушно сказал Альфред, раскланиваясь со всеми, – и вы, сударыни. Благодарю вас за оказанную мне милость, цену которой я вполне чувствую.
И, по обычаю того времени, он обнял одну за другой всех дам, слегка прикасаясь к старым и морщинистым щеками подольше останавливаясь на молоденьких и свеженьких. Последней он приветствовал Жозефину, прошептав ей на ухо:
– Очаровательница! Так вы простили меня за то, что я осмелился полюбить вас и дерзнул сказать вам об этом?
Жозефина покраснела, но Туссен, говоривший в эту минуту хозяину замка какой-то длинный и напыщенный комплимент, приготовленный на этот случай, отвлек общее внимание, и компания вошла в залу, чтобы собраться с силами для предстоящего путешествия.
Альфред поддерживал разговор с такой непринужденностью и приветливостью, которые нельзя было ожидать от столь ветреного молодого человека. Каждый получил от него какой-либо знак внимания или ласковое слово. Все были очарованы его приемом к тому времени, когда пришла пора идти осматривать достопримечательности острова.
Когда переходили двор, появился Конан с видом торжественным и величественным. К обыкновенному своему костюму он присоединил длинную рапиру, очень похожую на вертел, и носил ее с гордостью сенешаля знатного дома. Отвесив почтительный поклон, он молча поместился в десяти шагах позади своего господина.
Мы не будем входить в подробности того, что происходило в эту часть дня. Пощадим читателя от ученых рассуждений месье Туссена касательно памятников древности, рассеянных по острову и последовательно осмотренных любознательными посетителями. Исключая его сына, который его слушал, и клерка, который притворялся слушающим, остальная компания почти не обращала внимания на ученого антиквария. Предпочитали тесниться вокруг хозяина, веселая и увлекательная речь которого безмерно восхищала всех, большая часть посетителей, особенно дамы, хотели было проделать опыты над славной Дрожащей Скалой, но, по предложению Альфреда, отложили это до вечера, после обеда, или, как он говорил, полдника, который он предложил своим гостям.
Итак, время прошло приятно. После хорошего моциона по песчаникам и пустырям острова все с удовольствием уселись за стол, как нельзя лучше приготовленный стараниями Конана и его адъютантов, а превосходное вино, вытащенное из погребов видама, довершило доброе расположение собеседников. Так что, когда пришло время вставать и идти к Дрожащей Скале, некоторые из приглашенных, включая и самого ученого нотариуса, чувствовали себя на ногах не совсем твердо.
Несколько раз в продолжение дня Альфред пытался подойти к Жозефине и поговорить с нею без свидетелей, но будучи предметом исключительного внимания всего общества, он никак не мог преуспеть в этом. Потому он необыкновенно обрадовался, когда общество, выходя из замка, разделилось на небольшие группы, даже пары на достаточном одна от другой расстоянии. К довершению счастья, Жозефина была одна с матерью, и когда он предложил ей свою руку, она ее приняла.
Ветер поутих, как это иногда бывает перед вечером, и солнце медленно склонялось к багровому горизонту, прежде чем совсем потонуло в зеленоватых и еще волновавшихся водах океана. Альфред направился через плантации в самую отдаленную часть острова. Хруст засохшей травы под ногами идущих благоприятствовал тайному задушевному разговору. Альфред тихонько прижал руку Жозефины к своей груди, но ничего не говорил, а молодая девушка, трепеща всем телом, скромно потупила взор. В двух шагах за ними следовала госпожа Лабар, но либо ей вовсе не противно было особенное внимание Альфреда к ее дочери, либо она слишком следила за своей собственной безопасностью на прихотливо извивающейся узенькой и каменистой тропинке, только отстала она настолько, что не могла мешать сердечной беседе двух молодых людей.
Таким образом протекло несколько минут, прежде чем Альфред, еще новичок в любви, воспользовался благоприятным случаем начать разговор.
Наконец, преодолев свое смущение, он сказал на чистом французском наречии, которого мать не понимала, принужденно равнодушным тоном:
