Константин Сергиенко - Тетрадь в сафьяновом переплете
Хлопали для приличья и мы, а Струнский вытирал взмокший лоб и растроганно улыбался. Госпожа Черногорская веера из рук не выпустила, а потому хлопков от нее сочинителю не досталось.
Тут лакей Гораций подал новый поднос, на нем возвышалась сверкающая горка.
— Ну, сколько? — спросил Струнский.
— Трех только и не добрали, — ответил Гораций трясущимися губами.
— Трех, — задумчиво повторил Струнский. — Ладно, ступай.
— Ваше сиятельство!.. — Гораций умоляюще приложил руку к груди.
— Ступай, ступай! — повторил Струнский.
Лакей удалился. В разговор вступил Петр Иванович.
— Как я понимаю, слуги собирали рассыпанный мною бисер, — сказал он.
— Так, батюшка, так, — ответил Струнский. — Коли рассыпали, надо собрать. Да вы ни при чем, веревочку только расстригли.
— Что же, за три бисеринки наказанье будет? — спросил Осоргин.
— Бог с вами, граф! Какое там наказанье, третейский суд.
Струнский охотно разъяснил суть дела. Дочка Горация Акулька полюбила конюха Яна и сошлась с ним без ведома хозяина. Правила Струнского этого не позволяли, он женил и выдавал замуж сам. Слуги, стало быть, провинились.
— Да я не стал бить их кнутом, — сказал Струнский, — и Яна в солдаты не отдал. Пусть фатум решает. Сколько бисеру не добрали, столько Янке с Акулькой в темной на воде и хлебе сидеть.
— Три дня? — спросил Петр Иванович.
— Ну уж, — Струнский картинно поежился, — три года!
— Позвольте! — воскликнул Осоргин. — А если бы тысяча бусин под землю ушла?
Струнский только руками развел.
— И не жалко вам, любезный хозяин, своих людей? — внезапно спросила госпожа Черногорская.
Струнский вздохнул и ответил кротко:
— Людей-то много, а вот закон един.
— Какой же тут закон? — спросила незнакомка. — Такого закона я в наших сводах не читывала.
— А в моих сводах есть, — отвечал Струнский, — уж поверьте, милостивая государыня, я этот народец знаю, он до высших законов еще не дорос.
— А что потом ждет этих влюбленных? — продолжала свои вопросы госпожа Черногорская.
— Поверьте, милостивая государыня, — ответил Струнский, — я не знаю, что ждет и меня.
— Я хочу купить у вас этих людей! — внезапно отчеканила Черногорская и поднялась с кресла. Струнский тоже встал.
— Ну что за пустяк! — воскликнул он. — Если вас хоть чуть-чуть занимает такая история, я вам их дарю!
— Благодарю, — сухо сказала госпожа Черногорская. — А теперь мне пора. — Ее взгляд остановился на Петре Ивановиче. — Кажется, мы с вами встречались?
— Ах, простите провинциальные нравы! — воскликнул Струнский. — Я позабыл вам представить. Это сын моего друга граф Осоргин.
Петр Иванович поклонился. Госпожа Черногорская протянула ему руку в батистовой перчатке.
— Вы путешествуете по Малороссии?
— Да, — отвечал Петр Иванович.
— Желаю вам отменных впечатлений.
Она повернулась и вышла. Струнский кинулся за ней.
В то время как наша коляска удалялась от имения Струнского, Петр Иванович принялся рассуждать вслух:
— И что ей за охота так прямо говорить об инкогнито? Уж если скрывается, то молчи. Нет, видно, хочет показать сразу, что она важная птица. Струнский мне намекнул, что госпожа Черногорская посланница государыни и едет по тому пути, который назначен для будущего путешествия. Может, и так. Во всяком случае, эта госпожа очень и очень не проста…
Мне было приятно, что граф делится со мной своими мыслями, потому я принимал важный вид, покашливал и кивал головой.
Борисфенский пират
Миновав ряд селений, мы приблизились к тому месту Днепра, где после бурных порогов он раздается вширь, обтекая несколько островов. Поистине это величественная картина, синие волны с шумом бьются о берег, брызгая пеной, из них вырастают зеленые острова, самый большой из которых именуется Хортицей.
Лет десять назад на этом острове и прилегающих берегах Днепра еще жил славный народ, именуемый запорожцами. Однако повелением императрицы за буйства и вольность, за поддержку мятежников этот народ был подвергнут гонениям, и в 1775 году Запорожская Сечь перестала существовать.
Нам довелось беседовать с одним занимательным человеком, проведшим у запорожцев с десяток лет и разделявшим с ними все горести и радости побед. Он сам называл себя запорожцем, хотя прежде имел чин капитана и служил в драгунском полку.
Настоящее имя свое он скрывал и просил называть Самосвистом, как именовали его на Сечи. Самосвист жил один в маленькой хатке, чем пробавлялся бог знает, но прошлое вспомнить любил. Он был уже сед, но крепок. Свой приход к запорожцам он объяснял тем, что повздорил с полковым командиром, стегнул его нагайкой и, не дожидаясь суда, бежал из кутузки.
— Эх, ясновельможные паны, или, по-старому сказать, господа! Какую чудную жизнь я прожил! — восклицал Самосвист. — Ни за какие дары на свете не променял бы ее на службу хоть при самой государыне! Какая воля, какое веселье! Тут никто не копил золотых, а если и бренчало в кармане, то вовсе недолго. Чара вина, ковш горилки, и все по ветру! Мужская дружба, честь да слава, острая сабля да верный конь — вот богатство сечевика!
Господин Самосвист очень сетовал, что среди бедных людей в Малороссии все меньше воли.
— Прибрала наша государушка, прибрала! Что ни год, все меньше хозяев. Малые хозяева под больших идут. Это все Разумовский придумал. Какой же он Разумовский, ей-богу, совсем неразумник, царствие ему небесное. А знаете, господа, — Самосвист наклонился к Петру Ивановичу, — за что мне такое прозванье дали? Ну-ка, закладывай уши!
Тут Самосвист засунул в рот по два пальца каждой руки и засвистал так громко, что я чуть не оглох. Самосвист подмигнул и улыбнулся.
— За пять верст меня ставили. Как ляхи пойдут, я и свистаю, наши снарядиться всегда успевали. Но не только в ратном бою, но и в покойной жизни свистулька моя пригодилась. На свадьбы зовут да в богатый дом на праздник. В прошлом году как свистнул, так с ветки гнездо свалилось.
— А почему бы, господин капитан, не вернуться вам к мирной жизни? На службу, например, пойти. Человек вы ученый, — спросил Петр Иванович. — Теперь уже Сечи нет, а значит, и воли. Вон в Непейводах писарь приказал долго жить, стали бы на его место.
— Тс-с-с! — Самосвист приложил палец к губам. — Ждите маленько. — Он вышел и тотчас вернулся с книгой, которую бережно прижимал к груди.
На тонкой ее обложке значилось: «Описание деяний пиратства на Средиземных и Американских морях с приложением рисунков кораблей и одежды».
