Владимир Нефф - Перстень Борджа
Меж тем как старинная резиденция страмбских маркграфов и герцогов, оживлявшаяся разве что неслышно ступавшими тенями духовных особ, приходила в ветхость, отданная, так сказать, на откуп энтропии, располагавшийся неподалеку на главной площади дворец на глазах возрождался под умелыми руками хорошо оплачиваемых каменщиков и штукатуров, каменотесов и скульпторов, художников и декораторов, мастеров художественного литья, стекольщиков и мостильщиков; а когда эти мастера своего дела разошлись, оставив после себя возрожденный и помолодевший, будто в живой воде искупавшийся, дворец, жизнь там зашумела, как в былые времена, — балы сменялись попойками, карточные игры — пикниками с тем лишь отличием, что хозяином здесь был уже не граф Джованни Гамбарини, а богатый фат-плейбой Марио Пакионе, кто — по слухам, дошедшим из Рима, — опозорил себя такими скандалами, что пришлось на время удалить его в самую глухую провинцию, на крайний восток итальянского башмака; и гостили у него уже не придворные герцога, а в большинстве своем одни лишь римские распутники — они с большим удовольствием и радостью наведывались в самое сердце Апеннинских гор, чтобы здесь, в уединении, с пышностью и удобствами гульнуть от души, не тратя ни гроша; молодой кардинал из темноты разоренного и плохо отапливаемого кабинета, где его покойный дядюшка герцог Танкред когда-то играл в шахматы, смотрел на ярко освещенные окна своего родного дома, и его светло-голубые, цвета незабудки глаза заволакивались мглой неизбывной меланхолии.
Таким образом, то, что за время краткого, но бурного царствования не довелось осуществить молодому поборнику справедливости, Петру Куканю из Кукани, то с блеском и без особых усилий совершила кучка церковных чиновников в безобразных сутанах. В связи с роспуском Большого совета — что произошло само собой, поскольку после воцарения духовной канцелярии его члены даже не попытались собраться, — привилегированное право наиболее богатых граждан Страмбы не платить налогов было ими тотчас утрачено; доверенные лица Святого престола прижали их весьма основательно. При этом новому подесте Страмбы, вышеупомянутому мудрому Джербино, было вменено в обязанность строго пресекать любые поползновения страмбан по части безобразий или злоупотреблений, несоблюдения Божеских и церковных заповедей, каких-либо непристойностей, безнравственностей, одним словом, наставлять их на путь благопристойности и приличий, а всякое уклонение от вновь введенных правил пристойностей, приличий и порядочности неукоснительно карать денежными штрафами, общая сумма которых, как буквально было объявлено Джербино, ни в коем случае не должна опускаться ниже одной тысячи скудо ежемесячно, даже если бы страмбане в одну ночь превратились в ангелочков. И Джербино, до мелочей знавший тайную жизнь страмбан, в иной месяц поставлял церковной канцелярии целых две тысячи скудо, при том, что ни разу не покусился оштрафовать самого отъявленного из грешников, Марио Пакионе, ведь этот блудливый красавчик, во-первых, не был гражданином Страмбы, а во-вторых, находился под защитой самого папы. Охотнее всего Джербино преследовал людей среднего достатка, за которыми легко подглядывать прямо в окошко, и тем снимал богатый урожай похвал от новых хозяев и немалые проценты — с новых рабов.
Такую вот прибыль приносили мелкие преступления; не менее солидным оказался доход от проступков тяжелых и от злодеяний, за которые, как и в былые времена, наказывал особый орган гражданской власти — Суд двенадцати мудрецов, деятельность которого тайно направлял тринадцатый его член — все тот же патер Луго. Заслуга этого многоученого аскета перед Страмбой состояла в том, что за весьма короткое время сложилось мнение, что нет такого тяжкого преступления, даже отцеубийства, от которого нельзя было бы откупиться; вследствие этого на виселице у Партенопейских ворот раскачивались тела одних лишь незадачливых бедолаг да убогих нищих, у кого не оказалось ни гроша за душой и не нашлось охотников внести одну-две жалких тысячи скудо и тем спасти несчастных от наказания за кражу булки, потраву поля или браконьерство.
На добытые таким способом средства велось строительство. «Такова воля Его Святейшества», — ответствовал патер Луго кардиналу Гамбарини, который поинтересовался этим вопросом, ибо в своем положении пятого колеса в телеге не был, как водится, ни о чем информирован. «Его Святейшество, — продолжал патер Луго, — намерены наверстать то, что было упущено его святыми предшественниками, которые при своей достойной всяческих похвал нищете не располагали средствами для того, чтоб надлежащим образом упрочить свое государство, оградив его от турецкой опасности».
— А теперь у Его Святейшества эти средства появились? — спросил новоиспеченный кардинал со свойственной ему бестактностью, за которую в церковных кругах подвергался справедливой критике. В ответ ученый патер лишь возвел очи горе:
— Господь соизволил внять страстной молитве Его Святейшества.
Военный архитектор, назначенный руководить строительством, приказал сровнять с землей весь восточный, населенный бедняками край Страмбы, и на расчищенном месте возвести гигантскую крепость, которую в честь Его Святейшества назвали именем Павла. Церковная канцелярия бесцеремонно отобрала у картезианского монастыря половину сада и построила там пушечный завод. Были укреплены городские валы, в некоторых местах утолщенные вдвое за счет кирпича, извлеченного из развалин древнеримских построек. А на месте парадной приемной герцогского дворца, бальной залы Sala degli Angeli [4] и зимнего сада Sala degli mille odori [5], а заодно и старинной герцогской библиотеки был оборудован склад военного снаряжения.
— Его Святейшество, — присовокупил к сказанному велеученый аскет патер Луго, — в отличие от своих предшественников желают оставить после себя не мраморное надгробие, но надгробие из стали и гранита.
«С какой бы это стати?» — подумал кардинал Гамбарини, но при всей своей вышеупомянутой бестактности и незнании тонкостей этикета не счел возможным произнести свой вопрос вслух. Так прошло два года, явившихся для новоиспеченного кардинала временем неизбывной скуки, тихого отчаяния и предчувствия грядущей беды, которые он упорно, хоть и без заметного результата, пытался утишить горячей молитвой в храме святого Павла пред чудотворным изображением распятого Христа, о коем ходили легенды, будто в свое время, когда многоученый Фома Аквинский был еще жив, он похвалил его, молвив: «Ты хорошо обо мне написал, Фома!»
— И ведь это я сам все прохлопал, все проморгал! — плакался пред тем же распятием кардинал Гамбарини. — Как бы славно мне сегодня жилось, не займись я политикой!
