Эрнст Гофман - Синьор Формика
Среди зрителей, толпившихся у картины Скаччати, Сальватор однажды заметил человека, чья необычная внешность, а также нелепые жесты и телодвижения бросались в глаза. Он был в летах, высок, худ как щепка, с бледным лицом, длинным острым носом, столь же длинным подбородком, переходившим в заостренную бородку, и блестящими серыми глазами. На парик из густых белокурых волос он нахлобучил островерхую шляпу с толстым пером, на испанский камзол небесно-голубого цвета с прорезями был накинут короткий темно-красный плащ с множеством блестящих пуговиц, на руках красовались перчатки с отворотами и серебряной бахромой, на ногах — светло-серые чулки, натянутые на острые колени и подвязанные желтыми лентами, а также туфли с такими же желтыми бантами. На боку у него болталась длиннющая шпага.
Эта причудливая персона стояла в полном восхищении перед картиной, приподнималась на цыпочки, наклонялась до самого низа, подскакивала сразу на обеих ногах, стонала, кряхтела, жмурилась с такой силой, что на глазах появлялись жемчужинки слез, снова широко раскрывала веки, смотрела не отрываясь на восхитительную Магдалину, вздыхала и лепетала голосом кастрата:
— Ah carissima… Benedettissima… Ah Marianna… Mariannina… Bellissima etc[19].
Сальватор, особенно падкий до таких фигур, протиснулся к старику в надежде завязать с ним разговор о картине Скаччати, которая, судя по всему, его так восхитила. Незнакомец, не обративший должного внимания на Сальватора, начал проклинать свою бедность, не позволявшую-де ему приобрести за миллион эту картину, чтобы затем запереть ее, спрятав от чужих сатанинских взглядов. Потом он опять запрыгал, благодаря Матерь Божью и всех святых за то, что они убрали из жизни окаянного художника, написавшего эту небесную картину, которая ввергла его, зрителя, в отчаяние и бешенство.
Сальватор пришел к заключению, что человек этот либо безумец, либо неизвестный ему художник из Академии Сан-Лука.
Весь Рим только и жил, что разговорами о чудесной картине Скаччати, почти ни о чем ином не велась речь, и уже одно это служило достаточно веским доказательством ее исключительности. Когда художники вновь собрались в церкви Академии, чтобы решить судьбу различных заявивших о себе претендентов, Сальватор Роза вдруг спросил их, не считают ли они художника, написавшего «Магдалину у ног Спасителя», достойным приема в Академию. Все художники, не исключая и рыцаря Йозепино[20], всегда сверх меры придирчивого, единодушно заявили, что столь славный мастер служил бы украшением Академии, и в самых изысканных словах высказали сожаление по поводу его кончины, хотя в душе и благодарили за нее небеса, подобно тому безумному старику. В своем энтузиазме они даже дошли до того, что решили юношу, коего смерть так рано вырвала из объятий искусства, произвести посмертно в члены Академии и заказать молебствие за упокой его души в церкви Святого Луки. А потому они пожелали узнать у Сальватора полное имя покойного, год и место рождения и прочее.
Тут Сальватор Роза поднялся и произнес громким голосом:
— Ах, господа, почести, которые вы хотите оказать тому, кто покоится в могиле, окажите лучше ныне здравствующему, живущему среди вас. Так знайте же, что автор «Магдалины у ног Спасителя», картины, которую вы по праву цените так высоко, шише всех произведений живописи, созданных в новейшее время, не покойный неаполитанский художник, как выдумал я, дабы ваше суждение было беспристрастно. Нет, эта картина, этот шедевр, приведший в восхищение весь Рим, принадлежит кисти Антонио Скаччати, здешнего лекаря!
Растерянные и онемевшие, точно громом пораженные, художники уставились на Сальватора. Насладившись вволю их смущенным видом, он продолжал:
— Итак, господа, вы не пожелали терпеть в своих рядах Антонио, потому что он лекарь, а я-то как раз думаю, что благородная Академия Сан-Лука очень нуждается в услугах лекаря, а особенно костоправа: он мог бы вправить вывихнутые суставы тем увечным фигурам, которые выходят из мастерских кое-кого из ваших художников! Теперь уж вам не удастся откладывать то, что вы должны были сделать давно, а именно принять в Академию замечательного художника Антонио Скаччати.
Академики проглотили горькую пилюлю, преподнесенную Сальватором, сделали вид, будто они в восторге от того, что Антонио так убедительно обнаружил свой талант, и с большой помпой произвели его в члены Академии.
Как только по Риму прошел слух, что чудесную картину создал Антонио, его стали осыпать не только нескончаемыми хвалебными отзывами, но и предложениями написать крупные произведения. Так благодаря хитроумным действиям Сальватора юноша разом вышел из тьмы безвестности и в момент, когда он только собирался начать карьеру художника, оказался вдруг окруженным небывалым почетом.
Антонио был наверху блаженства. Тем сильнее удивился Сальватор, когда через несколько дней юноша предстал перед ним бледный и изможденный, истинное воплощение горя и отчаяния.
— Ах, Сальватор, — промолвил Антонио. — Может ли меня тешить сейчас мысль о том, что вы подняли меня на такую высоту, о какой я и мечтать не смел; что потоки хвалы и почестей беспрестанно омывают меня; что передо мной, наконец, открылся путь к великолепной жизни в искусстве, если я бесконечно несчастен, ибо картина, которой я, как и вам, мой дорогой мастер, обязан своей победой, обрекла меня на непоправимое несчастье?
— Ни слова более! — воскликнул Сальватор. — Не возводите напраслину на искусство и на свою картину! И я нисколько не верю в то, что вас постигло страшное несчастье. Вы любите, а в этих случаях не могут мигом исполняться ваши желания, вот и все. Влюбленные подобны детям, которые разражаются слезами, как только кто-то их куколку тронет. Перестаньте, прошу вас, сетовать, это просто невыносимо. Сядьте-ка вон там и расскажите спокойно, как обстоят дела с прекрасной Магдалиной и вообще с вашей любовной историей и где находятся те камни преткновения, которые нам надо убрать. Говорю: «нам», так как заранее обещаю свою помощь. И чем больше приключений выпадет при этом на нашу долю, тем охотнее я этим займусь. Кровь и впрямь опять забурлила у меня в жилах, и все мое существо толкает меня на новые дерзкие поступки. Так рассказывайте же, Антонио! И, как я уже сказал, с полным спокойствием, без всяких ахов и охов!
Антонио уселся в кресло — его Сальватор пододвинул к мольберту, перед которым работал, — и начал свой рассказ.
— На улице Рипетта, — сказал он, — в высоком доме с балконом, образующим такой выступ, который нельзя не заметить, проходя через Порта дель Пополо, живет самый чудаковатый человек во всем Риме. Старый холостяк, воплотивший в себе все пороки этого сословия, скупой, суетный, молодящийся, влюбчивый, фатоватый! Ростом он высок, тощ как жердь, носит парик из белокурых волос, ходит в пестром платье испанского покроя и островерхой шляпе, на руках у него перчатки с отворотами, а на боку шпага…
