Мартин Стивен - Могила галеонов
— Я готов скромно служить ее величеству…
— Полно, не такой уж вы скромник, мистер Сесил. А служите вы прежде всего собственной власти и собственным интересам. Да не волнуйтесь. — Уолсингем поднял руку, предупреждая новый приступ красноречия, и продолжал, уже почти с сочувствием: — Многие люди сослужили хорошую службу своим монархам, служа на деле самим себе. Вы, кажется мне, из таких.
Сесил оправился от смущения.
— Кажется, вы слишком много знаете, — ответил он ледяным тоном.
— Я понимаю, кто вы, — ответил старик. — Вы готовы изворачиваться, ища преимуществ, вы держите нос по ветру и чувствуете опасность, подобно зверю, как чувствуете и благоприятный ветер. Мы с вами разные люди. Вы отличаетесь даже от вашего отца. Господь свидетель, я достаточно честолюбив. Но я всегда знал, что служу прежде всего Господу, потом моей стране, затем моей королеве. Вы можете нести такую же службу и делать это прилично, но на деле вы служите лишь себе.
— Королеве было бы интересно услышать, в каком порядке вы перечислили ваши приоритеты, — ухмыльнулся Сесил.
— Она пока что не станет слушать подобные вещи от вас, — ответил Уолсингем. — Вам еще долго предстоит карабкаться по лестнице успеха, прежде чем вы удостоитесь подобного доверия с ее стороны.
Ненадолго снова воцарилось молчание, затем Уолсингем заговорил:
— Отвечая на вопрос, который вы не решаетесь задать, скажу: у вас будет возможность узнать Генри Грэшема, и я не сомневаюсь, что вы сможете использовать это знание с пользой для себя. Я со своей стороны не вижу для этого препятствий… пока не вижу. Но учтите — у этого молодого человека есть свои идеи. Ну, на том и порешим. Будьте здоровы, Роберт Сесил!
Уолсингем добился своего. Пусть Роберт Сесил будет новым человеком у власти, но он, Уолсингем, уйдет из жизни, только когда будет угодно Небу. А пока пусть этот новый человек остается под его контролем. Уолсингем сомневался в доброжелательности Сесила по отношению к Грэшему. Но кто знает, насколько ценным окажется знание планов Сесила для Уолсингема, когда он должен будет принять окончательное решение.
— Рад видеть тебя живым, — прошептал Джордж, когда Грэшем вернулся в большой зал. Манион стоял рядом, по своему обыкновению, прислонившись к стене — он делал это, чтобы люди принимали его за одного из королевских слуг. — Расскажи, чего он хотел от тебя?
— Хотел, чтобы меня прихлопнули или повесили в Лиссабоне в качестве английского шпиона, — мрачно ответил Генри. Он тут же рассердился на себя за то, что излил свою горечь перед своим другом, и не стал поддерживать дальнейший разговор, тем более что обстоятельства не располагали к разговорам. Музыканты на галерее, одетые в роскошные зеленые ливреи (цвет Тюдоров), встали и затрубили в трубы, возвещая появление ее величества королевы-девственницы.
Грэшем с усмешкой отметил про себя: канделябры с самыми большими свечами были укреплены над сиденьем на возвышении под балдахином. Казалось, это не имеет смысла, пока из дверей позади сиденья, укрытых за портьерами, не вышла сама королева. Двери раскрыли перед ней двое ангелочков — пажи, с поклоном отошедшие в стороны, пропуская королеву вперед. И тогда все многочисленные драгоценные камни на ее платье, в ее колье, на ее перстнях засверкали, словно при ярком солнечном свете. Королеву нельзя было назвать высокой женщиной. Ее фигура, напоминавшая по форме песочные часы, стала с возрастом несколько более грузной. Ее роскошное черно-коричневое платье, украшенное искусным узорным шитьем, стоило столько, что на эти деньги можно было прокормить небольшой город в течение года. И хотя ее платье почти сплошь покрывали самоцветы, она носила еще и жемчужное колье, а жемчужная диадема покоилась на ее волосах.
— Вот это, я понимаю, выход, — прошептал Грэшем, наклонившись к Джорджу.
Гости невольно ахнули при виде Елизаветы. Затем раздались аплодисменты. При этих знаках восхищения со стороны придворных и гостей на губах Елизаветы появилась едва заметная улыбка. Она протянула послу руку, на одном из пальцев которой сверкало большое изумрудное кольцо. Бедняга, подавленный всем этим великолепием, не разглядел небольших ступенек, ведущих на возвышение, но не поднявшись на возвышение, он не мог дотянуться до руки королевы. Она бросила быстрый взгляд на одного из придворных, тут же подскочившего к послу, взявшего его под локоть и помогшего подняться. И все же посла угораздило споткнуться. Елизавета усмехнулась.
— Не бойтесь, сэр, — заговорила она (голос ее звучал странно низко для женщины), — я протягиваю вам руку дружбы, а не войны.
Взрыв смеха стал ответом на не самую удачную шутку королевы.
Однако придворные радовались и этому. Они знали по своему опыту — в любой момент их королевой может овладеть мрачный дух ее отца Генриха VIII. Они могли порицать, даже ругать ее в ее отсутствие за то, что она не дала Англии законного наследника, но здесь, в ее собственном дворце, когда она представала перед ними во всем царственном великолепии, нетрудно было понять, как ей удалось так долго удерживать прочную власть.
Королева пригласила на танец Грэшема совершенно неожиданно для него (то есть он предполагал такую возможность, но не думал, что это произойдет так быстро). Пока он танцевал с другими, сложные па поглощали все его внимание, и он и не заметил, как Елизавета оказалась рядом с ним. Королева по-прежнему прекрасно танцевала медленные танцы. Капли пота оставляли следы на ее набеленном лице. Глаза Елизаветы были маленькими и узкими, точь-в-точь как у ее отца на портретах, которые не раз видел Грэшем. Весь вечер королева уделяла внимание графу Эссексу, к великому неудовольствию графа Лейстера. Но сейчас она, с видимой легкостью выполняя сложные движения танца, смотрела только на своего партнера.
— Вы еще не истратили все свои деньги, мастер Грэшем? — спросила королева. Общаясь с ним, она постоянно упоминала о его богатстве и так же постоянно говорила о собственной бедности. — Наверное, у вас ушло много денег, полученных в наследство, на все то, на что вы, мужчины, тратите деньги?
— Я бы охотно потратил свое наследство на подарки вашему величеству, — заметил Грэшем (он чувствовал себя очень напряженно, как всегда в таких случаях, но показывать этого было никак нельзя), — однако и самое большое в мире состояние мало что может добавить к той красоте, которой вас одарила природа.
По правилам танца они должны были уметь вовремя проскользнуть между другими танцующими парами (всего их было пятнадцать или двадцать), и Грэшем иногда замечал брошенные на него ненавидящие взгляды других придворных.
