Евгений Немец - Медный гусь
— Что мне теперь, из-за вогульской ереси парик из Парижу выписывать?..
На этот диалог Мурзинцев не обратил внимания, все еще занятый Лисом с Недолей. Затем, немного охолонув, окликнул Перегоду и распорядился стрельцов утащить с глаз долой, среди трезвых служивых распределить время караула, а сам пошел искать Рожина и вскоре отыскал его на лавке в опочивальне, уже засыпающего, осторожно потрепал за плечо:
— Лексей, ты видел кого? С чего осторожничаешь?
— Вогула на реке видал, — открыв глаза, отозвался толмач.
— И что?
— Подозрительно мне это.
— Надо было местных порасспрашивать, не встречали ли посторонних, — с досадой произнес сотник. — Я и собирался, а взамен на этих… время убил!
— Я порасспрашивал, не видели никого, — отозвался толмач. Сотник облегченно вздохнул. — Скажи, Анисимович, ты почто такое дурачье в поход взял?
— Да они все такие. Балда на балде сидит и балдой погоняет. Эти хоть к ратному делу ладные, стрелять и саблей махать умеют, в переходах проверенные, не падают. Ну а то, что и им бог ума не дал, с этим ничего не поделаешь. Да и откуда в их братии стрелецкой взяться умному? За семь рублей-то в год да пару пудов ржи только дурак терпеть и будет…
Рожин ничего на это не ответил. Он думал о том, что ежели никто, кроме него да караульного, вогула не видел, то значить это может только одно: никто, кроме них, и не должен был его увидеть. А стало быть, явление вогула — знак. Но какой?
Утро вечера мудренее, устало заключил Рожин, закрыл глаза и через минуту уже крепко спал.
С зорькой тронулись в путь и к обеду добрались до вогульского селения Лойтмытмак, но не тормозились. Памятуя опасения толмача, Мурзинцев старался держаться от вогулов подальше. В Лойтмытмаке жило не больше дюжины семей. Завидев струги, вогулы — и мужчины, и женщины, и дети — поднимались и, обратив смуглые скуластые лица к реке, замирали, будто каменели. Рожин рассказывал сотнику, что в каждом вогульском и остяцком селении своя святыня имеется, к которой местные чужих не подпускают. Теперь же Мурзинцев смотрел на вогулов, и казалось ему, что среди приземистых срубов и остроносых юрт местные и сами превратились в деревянных идолов, призванных защитить свои святыни от пришлых. И это сравнение отчего-то вызвало в душе Мурзинцева тревогу.
К обеду следующего дня, в праздник Святой Троицы, дошли до русского поселения Тулин, брата-близнеца Фролово. Сделали большой привал, и толмач с Семеном Ремезовым и Васькой Лисом, который сам напросился, ушли на весь день проверять ученые соображения старшего Ремезова. Шли без малого двадцать верст, но никаких признаков обитания, как и предрекал Рожин, не обнаружили, потом повернули назад. Да и в Тулине ни о каких остяцких или вогульских селениях в округе не слыхивали. Младшего Ремезова неудача нисколько не удручала. Из экспедиции он вернулся бодрый, словно и не ходил никуда, и приволок с собой полную торбу кореньев и трав. Позже, когда вымотанные переходом толмач и стрелец завалились спать, парень достал свой писчий ларец и долго сидел подле костра, старательно чего-то записывал и рисовал на грубых желтых листах. Рожин же устал не столько от перехода, сколько от Васькиной болтовни. Всю дорогу Лис приставал к нему, просил рассказать про вогулов и остяков и что их впереди ожидает. Но все вопросы его сводились либо к женской половине иноверцев, либо к серебру да золоту, которые у вогулов и остяков в достатке должны были водиться. В конце концов Рожин не выдержал:
— В дырявое ведро воду не наливают, Вася! Так и твоя голова, умного не удерживает!
— Вот ты как, Рожин! — вскинулся Лис. — За людей нас не держишь?!
— А кто тебя знает?! Лицом — человек, а душой — это еще разобраться надо!
— Не наговаривай, я Христа чту!..
— А там, куда мы идем, Христа нету! И когда, Вася, ты это поймешь, когда страх костлявой лапой сердце твое схватит, вот тогда приходи — расскажу, чего знаю!
Стрелец насупился, затаил на Рожина обиду и оставшуюся дорогу толмача не тревожил. А Рожин раздосадовался не столько из-за непутевого стрельца, сколько из-за своей вспыльчивости, и это раздражение выматывало его сильнее перехода. А молодой ученый глаз проводнику радовал. И вправду, выносливый парнишка оказался, и тяга его к природе Рожину по душе пришлась. Так что перед тем как спать лечь, он подле Ремезова-младшего на минуту присел.
— Не соврал про тебя отец твой, — похвалил он парня.
— Ну так!.. — Семен смутился. — Тятька — человек не сахар, но лжи потворствовать не приучен.
— Да я не про то, что жилы у тебя железные, а про тягу твою к земле этой.
Рожин похлопал парня по плечу и отправился спать, а Семен остался у костра, записывал свои наблюдения, но затем отложил писанину и долго сидел, всматриваясь в тлеющие угли и вслушиваясь в бормочущую тайгу.
На следующее утро погода опаршивела, солнце размазалось по небу бледно-серой кляксой, окоем затянуло мутной моросью. Это и не дождь был вовсе, а едва ощутимая водяная взвесь, мелкая как пыль, сырая и студеная. Зато поднялся крепкий попутный ветер; поставили паруса и до Демьяновского яма дошли с одной ночевкой всего за два дня.
Демьяновский ям, не в пример пройденным деревушкам, был люден и суетлив. Населяли его две дюжины ямщицких семей и еще дюжина семей промыслового люда. Летом захаживали сюда остяки, сдавали прасолам-промысловикам рыбу, у заезжих купцов меняли на пушнину хлеб, соль, снасти, ножи, хозяйскую утварь. Имелась и приказная изба, в которой нес службу поддьяк Тобольского приказа. К нему и направился Мурзинцев, как посланец тобольского воеводы, и провел с поддьяком весь день, проверяя, насколько Демьяновский готов для водной ямщицкой гоньбы, вдоволь ли запасли овса для бесполезных летом лошадей, в каком состоянии посевные поля и требуется ли зерно на посев, сколько для казны заготовили мягкой рухляди, да на что потрачены государственные кошты.
Отправился с инспекцией православной вотчины и отец Никон. В Демьяновском под присмотром протопопа правил службу клетский храм, небольшой, но ухоженный и ладный. Его маковка с крестом на высокой двускатной крыше была видна из любой точки деревни.
Стрельцы же бездельничали, одежду сушили, за два дня дождем напитавшуюся, в зернь играли да водку пили — Мурзинцев сам позволил и из своих запасов выдал, потому как люд по промозглой погоде да в промокшей одежде до костей промерз, — сибирская весна капризна, то солнце теплое, то лютый холод, недолго и захворать.
Рожин и Ремезов в горячительных возлияниях не участвовали, оба ходили по дворам и вызнавали каждый свое: толмач про вогулов и остяков спрашивал, когда те были в последний раз, откуда пришли да куда подались, а Семен Ремезов — про здешние места: не выходит ли где руда на поверхность, и нет ли ручьев, в коих вода железом отдает.
