Том Шервуд - Адония
Доминик всмотрелся. Вроде бы старым, с клочками белых волос на висках, но в то же время необъяснимо юным стоял перед ним собеседник и радостно улыбался.
– Иероним Босх? – неуверенно предположил Доминик.
– К вашим услугам! – церемонно поклонился юный старик.
– Какая странная, прекрасная правда! – прошептал Доминик. – Настолько прекрасная, что трудно поверить!
– Это одно из утолений души, – сорадуясь с ним, тихо проговорил Босх, – возможность встретиться и говорить с теми, о ком мечтал, и с кем не мог встретиться на земле.
– А я в первую мою минуту подумал, – признался ему Доминик, – что я здесь совершенно один!
– В какой-то степени это так и есть. Понимаешь, своего рода отдых от земной людской скученности.
– Боже мой! – воскликнул Доминик, – я совсем забыл о земной жизни, и обо всём, что предшествовало… – вдруг он вздрогнул. – Боже мой! – повторил потрясённо. – А она всё ещё там!
– Каждый без исключения человек, – сказал утешающе Босх, – поднимет однажды свою душу до такой благодати, что окажется здесь.
– Что это ты такое сказал, мастер? Неужели же каждый?
– Каждый.
– Но как же, мастер, преступники и злодеи?
– И они однажды поднимутся. Только будет это в далёком, весьма далёком грядущем. А пока они раз за разом обрекают себя на движение по проклятому кругу, наполненному искупительными мучениями и долгой, долгой тоской.
– Я хочу помочь одному такому человеку, – прошептал, вглядываясь в даль, Доминик.
– Для этого тебе придётся спускаться в миры страдалищ, художник. А это крайне мучительно. Кроме того, я давно ждал человека, с кем мог бы украсить этот мир не только цветными, но и поющими башнями. Я надеялся, что однажды появится здесь кто-нибудь, кто станет или вторым мастером, или учеником, а появился ты, человек, к которому я сам с радостью пойду в ученики.
И старый Босх с неуловимым оттенком грусти добавил:
– Может, останешься?
– Это было бы в высшей степени желанно, учитель, – ответил, печально глядя на него, Доминик. – Но как я буду утолять своё сердце красотой и безбренностью этого мира, зная, что там, в мире людей, какой-нибудь новый патер опять направит её по этому проклятому кругу?
– Крайне мучительно, – напомнил старик.
– Не мучительнее, чем знать, что она там одна, со всем тем, что недавно обрушилось на её скорбную душу!
– В ближайший век ты мог бы вернуться туда и стать одним из великих художников, – вздохнул Босх. – Или остаться здесь и создать нечто грандиозное, что будет встречать новой красотой всех поднимающихся сюда. Но если ты истратишь этот век на поединок с силами, которые цепко держат её, что ты получишь в итоге?
– Она написала стихотворение…
– Да, здесь это известно.
– И что? Разве этого мало?
– Ведь ты не воин, – снова вздохнул старый художник. – А тебе предстоит противостоять киносаргам, блюстителями кармы…
– Мне бы лучше узнать, как и кому сообщить о пути, который я избираю? Как это сделать здесь?
– Всё уже сделано, Доминик. Здесь достаточно пожелать.
– И… Я смогу дать ей знать об этом?
– В любую минуту.
– Но как?
– Пожелай увидеть и поговорить. Вот как пожелал увидеть меня.
Доминик устало прикрыл глаза. Образ Босха, неярко светясь грустной улыбкой, отдалился и перестал быть видимым. После этого Доминик спустился вниз, к траве, лёг лицом вниз и, раскрыв глаза и всматриваясь в лучащуюся солнечным светом землю, негромко позвал:
– Адония!
И тотчас перед ним явились стол возле забранного решёткой окна, в котором чернела ночь, две лампы, бледное лицо его «невесомой звезды» и послышался грубый, металлический голос: «И ещё одного человека ты застрелила на улице в Плимуте. Это видели четверо, из которых один – иностранный купец!»…
Глава 13
Киносарги и Глем
На протяжении своей жизни Иероним Люпус, безусловно, испытывал любовь. К себе, своей власти, своим достижениям и удачам. О простой человеческой любви, жертвенной, бескорыстной, он не имел и отдалённого представления. Тем страшнее, непонятнее был для него поступок Адонии, предавшей его ради какого-то случайного нищего. Поступок прирученной им волчицы, вскормленной и обученной, наделённой властью и осенённой восхищением капитанов, той, которой он помог выжить и помог отомстить.
«Почему она так поступила?!»
Люпус, человек, не имеющий никакого представления о настоящей любви, был обречён оставаться в неведении.
Адор
В не меньшем неведении был и Филипп.
– Не могу понять, патер, – говорил он, вернувшись поздним вечером в Плимут. – Совсем недавно она забавлялась, когда вот так же в таверне мы с ней взяли в дело молодого офицерика, Генриха. Она тогда сказала ещё: «Красиво ушёл мальчик. Даже не крикнул». Теперь же она впала в истерику, потом – глубокий обморок. Получился большой шум, патер, её сейчас содержат под стражей. Я, конечно, мог бы вытащить её оттуда, как в своё время Маленького, но теперь я не уверен, захочет ли этого она сама! Не поднимет ли вой на все казематы? Вот ведь досада. Как распорядитесь?
– Рыло она застрелила здесь, в Плимуте, – сказал, выслушав его, Люпус. – А что со Стэйком?
– Стэйка она застрелила в лесу.
– Стало быть, мы снова без армии…
– Да. И караулить в порту этого монаха теперь, без неё, мне думается, опасно.
– Какое там караулить! Бежать. Бежать надо! Бежать далеко и надолго.
– В Испанию? У неё там осталось имение с хорошими документами.
– Нет, – взволнованно махнул рукой Люпус. – Если этот монах найдёт её, и она расскажет… Какая Испания! Скроемся у пиратов, в Адоре.
– К Джо Жабе? – не скрывая радости, улыбнулся Филипп. – Там точно никакой монах не найдёт.
Решение было принято.
Два беглеца скрывались во флигеле Рыла ещё один день, пока дожидались отплывающего в нужном направлении корабля.
Осев на побережье Африки, в Кейптауне, в пользующихся дурной славой портовых закоулках, стали выслеживать в гавани какое-нибудь пиратское судно. Это лишь на первый взгляд пиратский корабль не смеет войти в цивилизованный, с береговой фортификацией, порт. Ещё как может! Поднимай флаг любого, не ведущего в данный момент войны государства, входи в гавань, и покупай всё, что требуется. И команды соседних кораблей, и чиновники адмиралтейства отлично знают, что с подошедшим к самому причалу, вполне миролюбивым, скажем, датчанином, в открытом море лучше бы не встречаться, – но все делают вид, что корабль именно датский: за порох, воду и провиант он платит – без преувеличения – втридорога.
Заприметив такой корабль и пообщавшись с капитаном, Филипп доложил Люпусу:
