Фредерик Марриет - Иафет в поисках отца
Но вдруг рассуждения мои были прерваны голосом, который кричал мне:
— Эй, мальчик, подержи-ка на минутку лошадь!
Я посмотрел и увидел возле себя человека верхом.
— Слышишь ли, или ты глуп, или глух? — кричал он.
Слова его совершенно взволновали меня, и первое мое чувство было поколотить его, но я взглянул на мою котомку и упал духом.
Я подошел к лошади. Джентльмен (за которого я его принял по наружности) сошел с лошади, забросил ей поводья на шею и велел мне подождать себя немного и подержать лошадь. Он вошел в дом, очень хорошо отделанный снаружи, и пробыл там около получаса. В продолжение этого времени я был ужасно нетерпелив и беспрестанно посматривал на мою котомку, которая лежала на скамье. Наконец незнакомец вышел, сел на лошадь и пристально посмотрел мне в лицо с каким-то удивлением.
— Да кто ты? — сказал он, отдавая мне шесть пенсов.
Я опять чуть не забылся, обиженный подарком, но опомнился и ответил:
— Бедный крестьянин, сэр.
— Как, с этими руками? — закричал он, когда я брал деньги. И, посмотрев на меня, он продолжал: — Мне кажется, мы где-то встречались, но не помню хорошенько где, тебе лучше надобно знать. Я — лондонский судья.
Я сейчас же вспомнил, что это тот судья, перед которым я два раза являлся. Я по уши покраснел и не ответил ни слова.
— Ну, любезный, я не перед зерцалом теперь, и эти шесть пенсов ты честно заслужил; надеюсь, что будешь жить теперь правдой. А не то берегись: у меня хорошие глаза — Говоря это, он уехал.
Никогда я не был так обижен. Мне казалось, он думал, что я переоделся для каких-нибудь дурных умыслов или хотел укрыться от правосудия. «Вот как, — думал я, натирая свои руки грязью, — дошло до того, что, чего ни скажу, даже если говорю правду, мне не верят. Впрочем, что за нужда, будем продолжать начатое». Тут я повернулся к моей котомке, но ее уже не было. Я был удивлен, но не жалел о потере. Хорошо бы они сделали, если бы оставили, по крайней мере, хоть палку. Думая это и очень мало заботясь о своей пропаже, я отошел от скамейки и отправился, сам не зная куда.
Уже совсем стемнело, и тогда меня начала занимать мысль о судье и о моей покраже. Так размышляя, я шел все далее, и более часа ничто не останавливало моего путешествия. Наконец я был уже в двух или трех милях от Хоунсло и готовился расположиться там на покой, как вдруг услышал протяжные и жалобные стоны. Я остановился на минуту, чтобы узнать, в какую сторону должен поспешить на помощь. Предполагая, что стон происходил из-за ближайшей перегородки, я перелез через нес и увидел там человека, едва дышащего и всего залитого кровью. Я, поскорее развязав ему галстук, стал рассматривать его и нашел, что он был ранен в голову. Я перевязал рану платком и, видя, что голова его была гораздо ниже остальной части тела, приподнял ее и уложил, как следует. В то время, как я занимался этим человеколюбивым делом, четыре человека вышли из-за перегородки и окружили меня.
— Это он, я готов побожиться, что он! — воскликнул огромного роста мужчина, схватив меня за воротник. — Это товарищ мошенника, который остановил меня на дороге; он убежал тогда, а теперь, верно, пришел помогать своему приятелю-разбойнику, и вот как славно мы их обоих поймали! Теперь они не уйдут от нас!..
— Вы ошибаетесь, — сказал я. — Проходя мимо по этой дороге, я услышал стоны и прибежал сюда.
— Вся эта пустословица ничем не поможет, любезный, — сказал один из них, который, по-видимому, был полицейский. — Ты пойдешь с нами, да не худо также надеть на тебя браслеты. — И он вынул приготовленные цепи.
Взбешенный его словами и намерением, я вдруг вырвался из рук держащего меня, сбил с ног полицейского и побежал по вспаханному полю.
Все четверо пустились меня догонять. Они отставали, и я уже надеялся уйти, но вдруг набежал на яму и, не заметив этого, со всего размаха упал в глубокое, вязкое, тинистое болото, из которого с большим трудом мог выбраться. Между тем погоня моя, услышав шум моего падения, обступила болото и ожидала, пока я из него выйду. Сопротивление было бесполезно. Я дрожал от холода, пришел в совершенное изнеможение и когда вышел на берег, то отдался в руки моих преследователей безо всякого сопротивления.
Глава LVIII
На меня надели цепи, и два полисмена свели меня в город, а остальные пошли помочь раненому. Когда меня привели, то сейчас же заперли в тюрьму. Но сперва меня обыскали, отняли двадцать фунтов и кольцо, которое я хотел с другими вещами отдать Тимофею, но второпях забыл его на пальце. Меня посадили в комнату нижнего этажа тюрьмы, в которой были два окошка без стекол, но с железной решеткой, вделанной в них наглухо. В этой камере не было даже соломы, где бы можно было присесть, а вдобавок на полу стояли лужи от дождя, который очень свободно проходил сквозь тонкую крышу. Я мерил мою тюрьму вдоль и поперек целую ночь, не снимая мокрого платья. Будущее для меня уже не существовало, я боялся и думать о нем. Пробегая же прошедшее, я горько чувствовал жуткость настоящего. Заслужил ли я такое несчастье, я не мог тогда решить, однако я не забывал моей цели и думал: «Отец мой, о, бедный отец мой, посмотри, до чего доведен сын твой! На нем цепи, как на убийце! Боже, спаси меня и позволь еще увидеть отца моего! О, если бы я знал или был уверен, что этот отец оставил меня, не надеясь более видеть своего сына, тогда бы я был доволен и счастлив в моей горькой доле и нищете. Но он мне оставил жестокую неизвестность, подал лестную надежду, и все это, чтобы только мучить меня, чтобы неудачами сгубить, исторгнув из круга моих собратьев. Но желание отыскать отца для меня священно. Тяжел будет ответ на том свете тому, кто покинул свое детище на произвол судьбы. О, жестокий отец… но нет, нет, ты не виноват, и я не стану более роптать на тебя…» Я залился слезами и прислонился к грязной испачканной стене.
Ночь давно уже сменилась днем; солнце подымалось все выше и выше и блистало сквозь решетчатые окна моей темницы. Я посмотрел на себя и ужаснулся моему наряду, на котором остались следы прошлых похождений моих и настоящего заключения. Платье мое было все выпачкано грязью и своей сыростью давало чувствовать недавнее пребывание мое в болоте. Голова моя была обвита разными болотными травами, по которым катились капли жидкости. Потеряв шляпу, я должен был переносить сырость с открытой головой.
— Какое я принесу оправдание в суде? — думал я. — А людей самых виновных часто защищает опрятная на-ружность. Боже милосердый, кто бы из прежних моих знакомых мог вообразить себе это? Те, которые когда-то с таким удовольствием ловили мои поклоны, и женщины, которые улыбались мне так ласково, так приветливо, — кто из них мог бы вообразить год тому назад, что я, Иафет Ньюланд, буду в таком унижении? Но они теперь и не подумают, что я унизился, потому что стал поступать по правилам чести и имел твердость духа исполнить священную обязанность каждого честного гражданина. Что же делать? Что Богу угодно, то пусть будет со мною! А я теперь слишком мало забочусь о жизни. Но умереть смертью собаки, не отыскав отца своего… вот что ужасно! Боже, если бы он увидел своего сына в этом убежище преступников! Если бы он не оставил мне денег и не подавал надежды к возвращению, я занялся бы каким-нибудь ремеслом и жил бы в довольстве и счастьи.
