Коре Холт - Конунг. Человек с далеких островов
Сверрир сказал мне:
— Не думаю, что они смогут купить себе жизнь, убив меня и послав мой труп Эрлингу Кривому. Я знаю, что путь, по которому нам предстоит идти, будет залит кровью, возможно, и моей тоже. И я мог бы поступить так, как хочется Бернарду: наняться на корабль, идущий в Йорсалир. Может, я добыл бы там славу и богатство, и тогда, по возвращении, мне было бы легче потребовать то, что, как я думаю, принадлежит мне по праву. Но могу ли я уехать от этих людей? Я чувствую себя сыном конунга, значит, так оно и есть, но если я уеду от этих людей, которые сейчас нуждаются во мне, значит, я перестану быть сыном конунга. Тогда меня всю жизнь будет мучить вопрос: сын я конунга или нет? Если я изменю людям, которые нуждаются во мне, значит, я брошу в море то, что составляет долг и честь конунга. Брошу свое будущее, свое право объявить себя конунгом Норвегии. Вернуться к этому я уже не смогу. Норвегию не назовешь богатой страной, и благополучной тоже, люди здесь редко видят масло и не каждый день приносит им кусок хлеба. Бернард говорил, что у него на родине вина больше, чем когда-либо было пива в Норвегии. Так неужто я должен уехать отсюда, чтобы пить много вина?
Вернуться на Фарерские острова я не могу, люди ярла Эрлинга найдут меня там. Найдут меня и в Исландии, и на Оркнейских островах, я должен либо покинуть владения ярла Эрлинга Кривого, либо вступить с ним в борьбу, и пусть судьба решает: он или я. Но и это еще не все.
Есть еще одно, Аудун, и только ты узнаешь об этом. Это горит во мне, я уже сделал свой выбор, еще в начале жизни. Но не мог выразить его словами и потому слова не подкреплялись действиями мужа. И вот день настал. Я хочу повелевать людьми. Я люблю власть, но, может, люблю ее лишь потому, что нечто другое, более важное, люблю еще больше. Может, заставлять людей подчиняться моему слову— это лишь главное условия для выполнения чего-то другого, более важного? Но что оно, это другое и более важное?
Я хочу, помочь Сигурду из Сальтнеса вернуться домой к матери, неся на плечах сына.
Это так, но есть и что-то еще, более важное, чем это. И я смутно это угадываю. За Сигурдом и его сыном, за Хагбардом с Малышом на плечах мне видится нечто другое и более важное. Это глас Божий, который я слышу в себе, я— мститель, я должен отомстить человеку, который творит несправедливость против норвежцев, я приду не с миром. Или меня опьяняют мои собственные слова и я лгу самому себе? Неужели я лгу себе, и все, кроме меня самого, знают, что я лгу?
Нет, я уверен, что я настоящий муж, то, что могу я, не может никто, а что могут другие, могу и я. Он избрал меня, и Он меня не покинет. Он призывает меня. Он требует этого от меня. Или меня зовет только моя собственная жажда власти?
Нет, меня зовет не только мое властолюбие. Меня зовет Всемогущий, на счастье и на несчастье. Он наделил меня своей силой, и я иду, ибо должен. Еще можно остановиться. Я сижу здесь, снаружи царит ночь и стужа, кричат раненые из Рэ, и мне кажется, что этот покой и острая боль в сердце говорят мне, что еще можно остановиться.
Кровавым и неправедным путем пойдет мое сердце, путем одиночества. И этот мой путь закончится лишь тогда, когда я отправлюсь на великий покой. А ты, Аудун, мой единственный друг, останешься, быть может, моим другом и после моей смерти. Или, может, тогда ты предпочтешь стать моим недругом?
Дай мне напиться, Аудун, и позволь спокойно подумать, пусть тишина снизойдет на мое сердце, которое больше уже никогда не будет знать покоя. И пусть ко мне придет Симон.
У меня нет выбора, Аудун, или я объявлю себя конунгом или смерть.
***В следующее воскресенье Сверрир собрал тинг в Хамаре в Вермаланде и обратился к своим людям, ветер нес с севера снежные хлопья и ерошил волосы Сверрира. Небольшого роста, крепко сбитый, он держался просто и слова его сперва не были значительными. Он не позволил себе говорить в полный голос с самого начала, был погружен в себя и словно терзался сомнением, но сила его росла по мере того, как он говорил. Он говорил о тяжелом для Норвегии правлении ярла Эрлинга Кривого, о том, что его сын Магнус не имеет права на звание конунга, ибо его отец происходит не из рода конунгов. Он говорил о пути, пройденном берестениками, о том, что они храбры в сражениях, выносливы и стойки во время переходов по лесам и пустошам, по которым до них не ступала нога человека. Он восхвалял их простыми словами. Сказал, что отряд без предводителя, все равно что корабль без кормчего, и что путь в Норвегию им прегражден мечами ярла Эрлинга Кривого и его жестоких воинов.
Он говорил долго, иногда сильно волнуясь, держа людей в напряжении и внушая им уважение к самим себе. Вид у берестеников был жалкий — обмороженные, оборванные, они мало знали о человеке, говорившем с ними, а сам он ничего не сказал о себе. Но сказал, что надо послать двух человек к ярлу Биргиру и попросить у него оружия, — он полагает, что ярл согласится помочь им: в последний раз, когда он говорил с ярлом, конунг Эйстейн был еще жив и вряд ли кто-нибудь успел сообщить ярлу о поражении берестеников при Рэ и об их бегстве в Хамар в Вермаланде. Если ярл Биргир хочет, чтобы они были его друзьями, ему придется заплатить за эту дружбу, а с оружием ярла Биргира берестеники смогут снова начать борьбу.
Эти простые слова мог сказать, кто угодно, но мало кто мог произнести их таким голосом. Наверное, Сверрир не без умысла не стал говорить людям того, что они хотели бы услышать. Надежды этих людей были разбиты, и на их исхудавших лицах особенно проступала усталость. Но вот Сверрир возвысил голос, этот голос словно ястреб упал на людей, впился когтями в их измученные души и уже до самой своей смерти они не могли забыть его. Сверрир приподнялся на носках и поднял руки, как будто уперся в небо двумя мечами, площадь тинга окружали высокие скалы. Потом он опустился и сжался, словно придавленный к земле непосильной ношей. Наконец он снова выпрямился и крикнул людям:
— С Божьей помощью мы одолеем все, я отдаю себя Его власти, осененный Его светом, я осмеливаюсь обратиться к вам и сказать: Мой путь или смерть!
Именно эти слова конунг Олав Святой сказал во сне моей матери: Мой путь или смерть! Она долго скрывала от меня их и все, что ей было сказано, когда она была в Ромаборге и исповедалась там самому папе. Мой сын — сын конунга, сказала она первому священнику, которому исповедалась. Только там, в святом городе, она осмелилась признаться святой церкви в грехе своей молодости. Но священник не решился сам принять ее исповедь и отвел ее к тому, кто имел более высокий сан. Он отвел ее к епископу, а уже тот, в свою очередь, к самому папе, и этот святой отец отпустил смиренной женщине ее грехи и сказал: Поезжай домой и открой правду своему сыну. Но тогда он начнет сражаться, заплакала она, тогда он покинет меня и уже никогда не вернется ко мне.
