Андреа Жапп - Полное затмение
Бенедикт, которого он любил как брата, даже сильнее, чем своего старшего брата по крови, Бенедикт, умерший у него на руках. Од, лучезарная Од, спасенная им от топора палача в Осере и теперь погибшая по его вине. Он запретил себе представлять это прелестное лицо распухшим от яда. Два человека, которых он искренне любил. Два человека, которые были способны сделать его дни радостными.
Один-одинешенек. Его жизнь превратилась в зловещее кладбище, по которому он бродил в полном одиночестве. Ни один нежный призрак не сопровождал его, блуждавшего среди безымянных, ничего не простивших могил. Такова была цена его проклятия. Он хотел спасти людей от самих себя во имя любви к божественному агнцу. Но вместо этого он уничтожил единственное, что оставалось у него непорочным: свою бесконечную нежность к Бенедикту, свою неизмеримую потребность в Од. Странно. Он, никогда не страдавший корыстолюбием, никогда не интересовавшийся ни деньгами, ни славой, ни даже властью, оказался один в королевстве теней, созданном его собственными руками и крепко запертом на засов. Этот лабиринт ловушек, уловок, гротескных отвратительных масок сегодня вызывал у него стойкое омерзение.
Огромная, бесконечная печаль. Печаль титана, вдруг осознавшего, что власть ускользнула из его рук. Печаль старика, который, оглянувшись назад, понял, что оставил за собой пустыню. Пустыню и ничего другого.
Камерленго выпрямился и вытер лицо обшлагом рукава, пытаясь сдержать рыдания, упрямо вырывавшиеся из груди.
Что прошептал Бенедикт XI перед смертью? «Свет, я вижу Свет. Он заливает меня… До встречи у Господа, мой милый брат». А потом пальцы Папы сильно, словно тиски, сжали руку Гонория. Но вдруг они разжались, оставив камерленго совсем одного в этом мире.
Что Од сказала ему во время их последней встречи, когда он любовался ее улыбкой, всегда приносившей ему спокойствие? «Значит, вы обрекаете нас на несовершенный мир?» И на какое-то мгновение грусть заставила потускнеть лучезарный взгляд изумрудных глаз.
«Ненаглядный агнец, я не могу больше заблуждаться. Признаюсь, моя слепота сравнима лишь с моим упрямством. Я так Тебя люблю. Прости меня, что я разочаровал Тебя, не понял смысла тех знаков, что Ты любезно посылал мне в своем бесконечном великодушии. Но, как ни странно, я и сейчас уверен, что был прав: только порядок, установленный нами, может спасти людей от хаоса. Но я всего лишь насекомое. Мне ведомо лишь прошлое и настоящее. Ты же знаешь будущее. Ты есть будущее. Но будет ли оно озарено Твоей славой, или оно превратится в кровавую баню? Не знаю. Странно, но это больше не имеет значения, поскольку Ты указал мне, что я не принадлежу к числу тех, кто установит будущее. Что касается всего остального, моих кровавых преступлений, в совершении которых я признаю себя виновным, то я с нетерпением жду Твоего приговора и наказания. Заплатить за все. Отделаться от угрызений совести. Заснуть наконец».
Когда-то, целую вечность назад он объяснил это Бартоломео. В нашей мелочной жизни существуют великолепные моменты, которыми мы совершенно напрасно пренебрегаем. Причиной этому служат смехотворная человеческая поспешность в выводах и амбициозное желание считать себя эталоном времени. Эти моменты служат замками нашего существования. Едва мы перешагиваем через порог, как двери прочно закрываются, оставляя нас без надежды, без желания повернуть назад.
Гонорий Бенедетти откинулся на высокую спинку кресла и закрыл глаза. Он тщательно обдумывал наступивший момент. Без всякого удовольствия, без малейшего страха. В простой уверенности, что время остановилось.
Он взял в руки длинный стилет, которым вскрывал печати, и залюбовался резной, словно кружево, рукояткой из слоновой кости. Подняв робу, он взглянул на дряблую белую кожу бедер. Ощупывая пах, он наконец почувствовал, как под пальцами медленно бьется его кровь, и спокойным движением вонзил в это место острие стилета. Резкая боль уже не принадлежала ему. Теплый карминовый поток обагрил бедро и лениво потек по икре. Потом из раны вырвался еще один поток. Сначала он хотел сосчитать их, но потом передумал. Он предпочел еще раз вернуться к улыбке Од, к тихому и порой неуверенному голосу Бенедикта, к креветкам, которые они ловили вместе с братом, к гортанному смеху матери.
Неожиданно пришедшая в голову неуместная мысль заставила его рассмеяться: секретарям и камердинеру придется немало потрудиться, чтобы замыть красное пятно, разливавшееся по ковру. Им придется выкручиваться, чтобы не осквернить его память. И тогда Климент V сможет сообщить, что его возлюбленный брат умер от сердечной слабости в полном согласии со своей душой.
Замок Отон-дю-Перш, Перш, ноябрь 1306 года
Дни, прошедшие с момента возвращения Артюса в замок, были наполнены молчанием, прерываемым лишь светскими беседами. После бесконечного облегчения, которое она испытала, когда ее дражайший супруг наконец обрел свободу и был отмыт от всех подозрений, после всепоглощающей радости, от которой она задрожала всем телом, едва увидела, как он, исхудавший, спешивается во дворе, после безумных ночей любви, когда она рыдала от счастья и благодарности к Господу, Аньес почувствовала, что наступило время немых вопросов. Вопросов, которые отравляли все дни, настолько опасными были ответы на них. Аньес чувствовала, что они вот-вот сорвутся с языка ее супруга. Но безукоризненно воспитанный и благородный мужчина не решался их задавать, боясь поставить ее в безвыходное положение. Аньес презирала себя за трусость, которую неожиданно обнаружила у себя. И это она, бесстрашно вступавшая в схватки! Любовь к ближнему всегда делает человека трусливым, ибо он боится потерять дорогое существо. Она тщетно повторяла себе, что нет ничего более катастрофического, чем разрушительное воздействие неуверенности. Мужество оставило Аньес. Порой она бросалась к кабинету супруга, преисполненная решимости рассказать всю правду о своем прошлом, о дочерях, Клеманс, пророчестве, подлинной роли Леоне, поисках. Но в нескольких футах от двери кабинета она останавливалась и возвращалась в свои апартаменты. Сотни раз она надеялась, что слово или вздох принудят ее к откровениям вопреки собственной воле. Напрасно.
Аньес показалось, что ужин длится бесконечно долго. Она, которой никогда прежде не докучали присутствие супруга, его улыбки, влюбленные взгляды, считала минуты между переменами блюд. И это приводило ее в отчаяние. Признания роились в ее голове, готовые вырваться наружу. Но от ужаса перед непредсказуемыми последствиями они застревали у нее в горле. Нет, она не уставала от взглядов Артюса, от его слов и жестов. Тем не менее сейчас его общество удручало ее. Служанка поставила на стол третью перемену, шодюме[126] из щуки, политой кислым виноградным соком и белым вином и приправленной щепоткой шафрана и имбиря. Кисловатый вкус соуса как нельзя лучше сочетался с нежной рыбой.
