Александр Дюма - Двадцать лет спустя (часть первая)
— Полноте, ваше высочество, — сказал Ла Раме. — Не будем говорить о политике.
— Когда около меня окажется такой человек, — продолжал принц, — он, если только будет достаточно ловок, сумеет добиться полного доверия со стороны моего надзирателя. А если тот станет доверять ему, мне можно будет сноситься с друзьями.
— Сноситься с друзьями? — воскликнул Ла Раме. — Каким же это образом?
— Да самым простым — хотя бы, например, во время игры в мяч.
— Во время игры в мяч? — проговорил Ла Раме, настораживая уши.
— Конечно, почему же нет? Я могу бросить мяч в ров, где его поднимет один человек. В мяче будет зашито письмо. А когда я с крепостной стены попрошу его перебросить мне мяч назад, он бросит другой. В этом другом мяче тоже будет письмо. Мы обменяемся мыслями, и никто ничего не заметит.
— Черт возьми! — сказал Ла Раме, почесывая затылок. — Черт возьми! Хорошо, что вы предупредили меня об этом, ваше высочество. Я буду следить за людьми, поднимающими мячи.
Герцог улыбнулся.
— Впрочем, я и тут еще не вижу большой беды, — продолжал Ла Раме. — Это только способ переписки.
— Это уже кое-что, по-моему!
— Но далеко еще не все.
— Простите! Положим, я напишу одному из друзей: «Ждите меня в такой-то день и час по ту сторону рва с двумя верховыми лошадьми»!
— Ну а дальше? — с некоторым беспокойством сказал Ла Раме. — Эти лошади ведь не крылатые и не взлетят за вами на стену.
— Эх, бог ты мой, — сказал небрежно герцог, — дело вовсе не в том, чтоб лошади взлетели на стену, а в том, чтобы я имел то, на чем мне спуститься со стены.
— Что именно?
— Веревочную лестницу.
— Отлично, — сказал Ла Раме с принужденным смехом, — но ведь веревочная лестница не письмо, ее ведь не перешлешь в мячике.
— Ее можно переслать в чем-нибудь другом.
— В другом, в чем другом?
— В пироге, например.
— В пироге? — повторил Ла Раме.
— Конечно. Предположим, что мой дворецкий Нуармон снял кондитерскую у дядюшки Марто…
— Ну? — спросил Ла Раме, задрожав.
— Ну а Ла Раме, большой лакомка, отведав его пирожки, нашел, что они у нового кондитера лучше, чем у старого, и предложил мне попробовать. Я соглашаюсь, но с тем условием, чтобы и Ла Раме отобедал со мной. Для большей свободы за обедом он отсылает сторожей и оставляет прислуживать нам одного только Гримо. А Гримо прислан сюда одним из моих друзей, он мой сообщник и готов помочь мне во всем. Побег назначен ровно на семь часов. И вот, когда до семи часов остается всего несколько минут…
— Несколько минут… — повторил Ла Раме, чувствуя, что холодный пот выступает у него на лбу.
— …Когда до семи часов остается всего несколько минут, я снимаю верхнюю корочку с пирога, — продолжал герцог, и он именно так и сделал, — и нахожу в нем два кинжала, веревочную лестницу и кляп. Я приставляю один кинжал к груди Ла Раме и говорю ему: «Милый друг, мне очень жаль, но если ты крикнешь или хоть шевельнешься, я заколю тебя!»
Как мы сказали, герцог сопровождал свои слова действиями. Теперь он стоял возле Ла Раме, приставив кинжал к его груди, с выражением, которое не позволяло тому, к кому он обращался, сомневаться в его решимости.
Между тем Гримо, как всегда безмолвный, извлек из пирога другой кинжал, лестницу и кляп.
Ла Раме с ужасом глядел на эти предметы.
— О ваше высочество! — воскликнул он, взглянув на герцога с таким растерянным видом, что будь это в другое время, тот наверное расхохотался бы. — Неужели у вас достанет духу убить меня?
— Нет, если ты не помешаешь моему побегу.
— Но, монсеньор, если я позволю вам бежать, я буду нищий!
— Я верну тебе деньги, которые ты заплатил за свою должность.
— Вы твердо решили покинуть замок?
— Черт побери!
— И что бы я вам ни сказал, вы не измените вашего решения?
— Сегодня вечером я хочу быть на свободе.
— А если я стану защищаться, буду кричать, звать на помощь?
— Тогда, клянусь честью, я убью тебя.
В эту минуту пробили часы.
— Семь часов, — сказал Гримо, до тех пор не промолвивший ни слова.
— Семь часов, — сказал герцог. — Ты видишь, я запаздываю.
Для успокоения совести Ла Раме сделал легкое движение.
Герцог нахмурил брови, и надзиратель почувствовал, что острие кинжала, проткнув платье, готово пронзить ему грудь.
— Хорошо, ваше высочество, довольно! — воскликнул он. — Я не тронусь с места.
— Поспешим, — сказал герцог.
— Монсеньор, прошу вас о последней милости, — сказал Ла Раме.
— Какой? Говори скорее!
— Свяжите меня, монсеньор!
— Зачем?
— Чтобы меня не приняли за вашего сообщника.
— Руки! — сказал Гримо.
— Нет, не так, за спиной, за спиной.
— Но чем?
— Вашим поясом, ваше высочество.
Герцог снял пояс, и Гримо постарался покрепче связать руки, как и хотел Ла Раме.
— Ноги! — сказал Гримо.
Ла Раме вытянул ноги, и Гримо, разорвав салфетку на полосы, в одну минуту скрутил их.
— Теперь шпагу, — сказал Ла Раме, — привяжите эфес к ножнам.
Герцог оторвал ленту от штанов и исполнил желание своего стража.
— А теперь, — сказал несчастный Ла Раме, — засуньте грушу мне в рот, прошу вас, иначе меня будут судить за то, что я не кричал. Засовывайте, монсеньор, засовывайте.
Гримо уже хотел было исполнить просьбу Ла Раме, но тот знаком остановил его.
— Говори! — приказал герцог.
— Если я погибну из-за вас, ваше высочество, — сказал Ла Раме, — после меня останется жена и четверо детей. Не забудьте об этом.
— Будь спокоен. Засовывай, Гримо.
В одно мгновение Ла Раме заткнули рот, положили его на пол и опрокинули несколько стульев: нужно было придать комнате такой вид, будто в ней происходила борьба. Потом Гримо вынул из карманов Ла Раме все ключи, отпер двери камеры и, выйдя с герцогом, тотчас же замкнул дверь двойным поворотом. Затем оба побежали по галерее, выходящей на малый двор. Три двери были отперты и снова заперты с поразительной быстротой, делавшей честь проворству Гримо. Наконец они добрались до дворика, где играли в мяч. Он был пуст, часовых не было, у окон никого.
Герцог бросился к стене. По ту сторону рва стояли три всадника с двумя запасными лошадьми. Герцог обменялся с ними знаком, — они поджидали именно его.
Тем временем Гримо прикрепил лестницу. Вернее, это была даже не лестница, а клубок шелкового шнура с палкой на конце. На палку садятся верхом, и клубок разматывается сам собою от тяжести сидящего.
