Михаил Щукин - Лихие гости
Окороков подживил опадающее пламя сушняком, вытянул ноги и удобнее уложил на коленях винтовку. Подремать бы сейчас после долгой дороги и тряской езды по неудобью, набраться силы на следующий день, но волчий вой тянулся, не иссякая, как бесконечная нить. Приходилось бодрствовать, да и за конем догляд требовался – неровен час, оторвется и кинется со страху, куда ноги понесут. Можно было коня запрячь в сани и отъехать на другое место, но волки тогда потянутся следом и все равно не дадут покоя. Лучше уж не трогаться, до утра дождаться.
И Окороков терпеливо ждал, перемогая наваливающийся на него сон. Вот уже четвертые сутки пошли, как выехал он из Белоярска, известив всех о том, что отбывает в губернский город по казенной надобности. Но дальше Вшивой горки не уехал. Свернул в тайгу, добрался до укромной заимки, где сидел у него верный человек, оставил там тройку с резной кошевкой, грозную свою форму и тронулся в дальнейший путь в таком виде, что встреть его знакомые – не признали бы: на простых крестьянских санях, в задке которых увязаны были какие-то мешки и мешочки, сидел деревенский дядька в рыжем малахае, истерханном полушубке и правил незавидным конишкой, время от времени лениво пошевеливая его стареньким бичом. Хотя конишка в этом не нуждался. Несмотря на свой неказистый вид, оказался он выносливым и ходким. Иначе бы не одолеть таких больших расстояний.
Волчий вой оборвался внезапно, как срезанный. В наступившей тишине послышался треск пламени в костерке и тяжелый вздох притомившегося коня. Окороков, не поднимаясь с саней, протянул руку, погладил его по ноге, и конь благодарно замотал головой.
Теперь можно было и подремать.
Но едва только начали синеть предрассветные сумерки, Окороков вскинулся, накидал снегу на остывшее кострище, чтобы оно не маячило черным пятном, быстро запряг коня, и тот бодро потянул сани по льду Талой.
Еще вчера, с полудня, выбравшись к реке, Окороков теперь с нее никуда не сворачивал. Был у него на это свой расчет, в котором он, таясь от самого себя, очень боялся ошибиться. Тогда вся затея – псу под хвост.
Весь день пробирался по льду, к вечеру уже потерял всякую надежду и, когда увидел в наползающих сумерках, что вливается в реку неширокий, но совершенно прямой приток, тоже покрытый неровными буграми льда, даже не обрадовался. Бросил коню охапку сена, сам, голодный, прилег в санях и уснул чутким сном, который до утра ничто не нарушило.
Дальше он уже ехал по притоку. Изредка доставал кожаный чертеж, мельком вглядывался в него, хмыкал и торопил коня.
Приближаясь, вырастал в своих размерах, все резче врезаясь в голубое небо белым обрезом, Кедровый кряж. Но никаких двух вершин не было. Почти ровной, чуть изгибистой полосой тянулся кряж. «Сбил с толку, чудо гороховое, – ругнулся Окороков, вспоминая догадку Козелло-Зелинского о том, что два излома на чертеже обозначают гору с двумя макушками, – а я, дурак, еще похвалил его».
И вот приток кончился. Застывшее его русло, по которому расползалась наледь, уперлось в подножье кряжа и вздыбилось вверх мощными ледяными торосами. С огромной высоты, через три перепада, летом здесь обрушивался вниз водопад. Теперь он был скован льдом, и только понизу, по невидимым щелям, струилась вода, отчего и образовывалась наледь. Окороков свернул с притока на берег, остановил коня, прихватил из саней винтовку и подошел к торосам почти вплотную.
Крутым изгибом заледенелая водяная громада высилась над ним неприступно, и все попытки разгадать чертеж и собственная его, Окорокова, догадка, что прямая линия может обозначать речку или ручей, ради чего он и тащился сюда несколько суток, – все сейчас показалось до обидного смешным и глупым. Он постоял, запрокинув голову, полюбовался на недосягаемый белый обрез кряжа и тяжело, разом ощутив усталость, побрел к саням.
Надо было возвращаться домой – с дыркой от бублика.
Окороков завернул коня, отогнал его на маленькую полянку, окруженную густо растущими кривыми сосенками, распряг и принялся разводить костер, достав из мешочка заранее припасенную сухую бересту – тщательно, с умом готовился исправник в дальнюю поездку. Только вот хлопоты его и старания оказались напрасными. «Да, милый друг, из дуги оглоблю не выстрогаешь, – Окороков задумчиво рвал сильными руками бересту на тонкие ленточки и морщился, – а из догадок… из догадок твоих одна маята получается». Поднял голову и обомлел. А в следующее мгновение с непостижимой для его большого тела проворностью выдернул из саней винтовку, скинул полушубок, и под ним, на ремне, оказались у него две кобуры с револьверами. В несколько прыжков Окороков ушел в сторону от саней и коня, в глубину кривых сосенок, и втиснулся в снег, почти скрывшись даже для зоркого глаза. Сам же он имел полный обзор. И смотрел, не отрываясь, все видя и замечая, не веря тому, что видел – хотелось встряхнуть головой и проморгаться: не примерещилось ли?
Нет, не померещилось – зрение у исправника было доброе.
Там, где ледяной торос, круто загибаясь выпуклым боком, доставал до редких и жиденьких кустиков, цеплявшихся в расщелины у подножия кряжа, будто из самого льда, высунулась конская голова, затем, напрягаясь в усилии, шея, и, наконец, словно продравшись через преграду, выскочил ладный конь вороной масти. Конь был оседлан, но седло у него болталось под брюхом, а длинный повод волочился по земле.
Окороков, не шевелясь и затаив дыхание, напряженно ждал: что будет дальше?
Конь, встряхивая гривой, скользя копытами по наледи, вышел на берег и остановился. Постоял, понюхал снег под ногами и стронулся с места неторопким шагом, наискосок пересекая открытую береговую полосу и целясь к кривым сосенкам, за которыми укрылся Окороков и стоял возле саней его распряженный конь. Из-за тороса больше никто не появлялся. Но Окороков продолжал лежать, не обнаруживая себя ни одним движением. Выдержку он имел железную и, как человек бывалый, хорошо знал: главное сейчас не спешить. Иначе можно все дело порушить.
Лежал он долго. Подмерз, но терпел. Конь, продолжая волочить по снегу повод, пробрался между сосенками, достиг в один прискок саней и начал хватать сено – видно было, что наголодалась животина. Конь Окорокова, удивленный неожиданно появившимся помощником по корму, пятился и косил круглым глазом: откуда тебя принесло?
Окороков, окончательно окоченевший, не выпуская из глаз края ледяного тороса, ползком вернулся к саням и снарядился: за спину закинул винтовку, на палку, подвернувшуюся под руку, намотал сухой бересты, проверил спички и, вытащив один револьвер из кобуры, тронулся к ледяной глыбе, к тому месту, из которого выбрался конь.
