Владимир КОРОТКЕВИЧ - Христос приземлился в Гродно (Евангелие от Иуды)
Он ушёл. Некоторое время она сидела молча. Звучно заворковали голуби. Им было хорошо в лучах солнца, свет которого для нее чуть было не померк навсегда. Ничего. Всё обошлось. Теперь нужно увидеть Ратму.
Она действовала машинально, как всегда. С Лотром не шутят. Это дыба, и велье, и расплавленный свинец во рту, а там и костёр… Голуби… Значит, записка. Она достала маленький свёрток тоненькой бумаги, очинённое воробьиное перышко, инкауст[113] в кожаной чернильнице и начала писать кириллицей: «Эяжъпоърнэёсмэрэъуфцхурмопоънмлпсцфэдоэяунацыщмсяэцугсрныорьцнррюёл…».
Это была «литорея за одной печатью», древний белорусский шифр[114]. Магдалина писала им быстро и ловко. Сама собой двигалась рука. Мыслей не было. Словно какая-то запруда стояла перед ними. Словно палка попала в колесо и застопорила его.
И вдруг она вспомнила теплоту человеческой спины у своей груди. Сначала только её. Эта спина была не похожа на все прочие тёплые спины. А она помнила их множество.
Она крепко, до боли обхватила руками голову и сидела так некоторое время. Потом ударилась лбом о подоконник. И ещё. Ещё. Единственная большая капля крови упала на пергамент. Женщина скомкала его.
Лилась кровь. На колах, в пыточных, на улицах. Много крови.
Женщина думала ещё некоторое время. Потом открыла клетку, привычно – лапки между пальцами, большой палец на крыльях – вынула одного голубя и подбросила в небо. Тот затрепетал крыльями в голубизне, покружил и полетел на северо-запад.
С другим голубем пальцы не сладили, словно потеряли сноровку. Он забил крыльями, вырвался наконец и устремился за первым.
Третьего она просто вытурила из клетки, выпустила, как женщины выпускают птичек на Великдень.
…Три платочка превратились в точки, исчезли за горизонтом. С минуту она думала, не стоит ли открыть всё Христу. И устрашилась.
Знала: не тронет пальцем, но не простит никогда. И есть ещё Лотр, который рано или поздно поймает Христа, а теперь и её. Он устроит ей велье не на сорок, а на восемьдесят часов, порвёт жилы и всё же сожжёт живьём.
Она чувствовала себя преступницей. Только так! Ни гордости, ни благодарности не было в душе – только собачья униженность. Она исполнила бы всё, что бы ни приказал ей кардинал. Но только не это.
«Пусть грабит, пусть плутует, пусть даже повесит самого Лотра или покусится на Папу – я не могу… Я не могу выдать этого человека».
Варфоломей скалил редкие жёлтые зубы над своими бутылочками:
– Вот товар! Вот святой товар! Навались, у кого деньги завелись!
Апостолы с Христом сидели сбоку, грелись на вечернем добром солнышке.
– Неужто не поверят? – спросил Неверный Тумаш.
– Всему поверят, – мрачно сказал Христос.
– Хорошо, если бы поверили, – мечтал Гаргантюа-Иаков. – Кажется, Валаамову ослицу съел бы. Бывало, на озере налимов напечёшь, да юшка из окуньков…
Тумаш недоверчиво крутил головой:
– Но вера же… Вера, она…
Христос разозлился:
– И охота тебе говорить. Ну, вера, вера! Балаболит. А в Писании давно о ней сказано, что вот… если будешь иметь веру величиной с горчичное зёрнышко и скажешь вон той Замковой горе перейти сюда – она перейдёт.
– Ну, с зёрнышко у меня есть.
Он уставился на башни, напрягся весь и зажмурил глаза. Потом раскрыл их – гора была на месте.
– Хреновину городишь, отче.
– Нужно практиковаться в вере, – проговорил Христос.
– Ладно. Постараюсь.
Молчали.
– Что Анея? – шёпотом спросил Раввуни.
– Нич-чего. Неизвестно где. Даже последние слухи заглохли. Сегодня пойдём на север, в Вильно. Всё равно – иголка в стогу.
К Варфоломею подошёл богато одетый мещанин. Взял бутылочку, встряхнул:
– Да она у тебя пустая.
– Не болтай, не болтай, говорю, бутылки, – взял его на испуг лицедей. – Несчастья хочешь? Я т-тебе дам, пустая!!!
И этого тона, а ещё больше трагической маски лица, мещанин действительно испугался.
– А в ней что?
– Вздох святого Иосифа Аримафейского. Что он вздохнул, ещё когда Христа распинали.
– И во всех – вздох?
– Вздохнул сильно.
– А… от чего помогает?
– От запоя, – вдохновенно соврал актёр. – От охмеления.
Мещанин подумал малость, отсчитал деньги. После поколебался и… пошёл в корчму.
– Клюнуло, – сказал Пётр.
Минут через двадцать из корчмы выскочило с десяток пропойц, пьянчуги быстренько купили по бутылке и вернулись в питейное заведение.
Ещё через полчаса некий человек, по виду слуга духовного лица, купил бутылочку и в переулке передал её давешнему клирику – «мёртвой голове».
– Эг-ге, – оскалился Юрась. – Ну, х-хорошо. Теперь я вам покажу… И как святой службе нас отдавать, и камни, и всё.
Через какой-то час пошло и пошло. К Варфоломею валил и валил народ. И дорога у людей была единая: Варфоломей – корчма.
Под вечер город нельзя было узнать. Напоминал он поле страшного побоища. Люди лежали повсюду: на порогах, на улице, в окнах. И это было страшней татарского нашествия, когда вырезали Новогрудок под корень. Даже после татар так страшно не было.
Каждый лежал там, где застигла его вражья сила. В кучах и поодиночке, ничком и навзничь.
И воистину некому было плакать, ибо все в копне бездыханно лежали. Ибо чересчур понадеялись на силы свои и на могущество нового святого патрона.
Спал привратник в воротах. Спала стража на башнях. Даже воевода Мартел спал, бормоча во сне:
– Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну.
Первой воспользовалась этим Магдалина. Просто, как в свой дом, прошла в замок к единственному трезвому жителю города, Радше. Ей почему-то вовсе не хотелось идти к нему, и всё же она пошла. Она жалела этого юнца, помнила про всё. И разве он не заплатил свободой за то, что упорно желал только её?
К сожалению, нельзя было выпустить его. Ключник заперся в темнице и налакался уже там. Но она говорила с Ратмой через решётку на дверях, говорила, что вынуждена идти дальше за своей целью, но обязательно вернётся. И плакала. А он (лицо его было словно из кремня) сказал ей, что слышал, как её сегодня хотели убить за него, что никто не принудит его к браку, что он будет ждать.
…А в темноте вздохом святого Иосифа Аримафейского воспользовались и собравшие его.
С мехами они ходили из костёла в костёл, из часовни в часовню, из церкви в церковь. По пустому, словно вымершему городу. И мехи их становились всё тяжелее и тяжелее.
Грабили подчистую. За попытку выдать палачу, за попытку потом убить, за то, что суеверно надрались, а сами повсюду кричали о трезвости. Грабили так, чтоб назавтра не с чего было причаститься. Иконы, оклады, дарохранительницы, лампады, деньги из тайников и сокровищниц, драгоценные камни. Сдирали всё. Пугливый мордач Андрей аж стонал, что погонятся.
