Александр Дюма - Адская Бездна
«Стоит Самуилу появиться здесь, и он бежит к нему».
Смахнув слезу, она повернула к замку, но тут песок за ее спиной захрустел под чьими-то шагами.
Она обернулась и увидела пастушку.
— Гретхен! Да что это с тобой?
Маленькая отшельница и в самом деле страшно изменилась со вчерашнего дня. Бледная, измученная, со спутанными волосами и темными кругами у глаз, она, казалось, постарела на десять лет. Ее обычное оживление уступило место угрюмой рассеянности. От всей ее фигуры веяло чем-то мрачным, роковым.
— Что с тобой? — повторила Христиана. — Откуда ты появилась?
— Из дому.
— Мы же тебя звали, почему ты не выходила?
— Потому что здесь был господин виконт, а я больше не хочу показываться на людях. Нет, теперь уж меня никто не увидит, и говорить не стану ни с кем, кроме вас. Мне стыдно. Но вас-то я люблю, и потом, мне обязательно надо вам сказать одну вещь. Берегитесь! Самуил Гельб — он, видите ли, не лжет. Он как скажет, так и сделает. Когда он кому грозит, он нанесет удар. Оно уж так, это в нем такая сила, вам с ней не сладить, да, может, и ему самому тоже. Послушайте, мне больно про это говорить, но надо, чтобы вас спасти. Вы только отвернитесь, не глядите на меня, пожалуйста, и я вам все скажу. Не смотрите же на меня! Ну вот, так лучше. А теперь слушайте. Самуил Гельб говорил, что я ему буду принадлежать. Ну вот, он меня опоил каким-то зельем, приготовленным из его адских чар и моих цветов… Вот и вышло, что я принадлежу ему. Будьте осторожны! Прощайте.
И тотчас, отскочив прочь, она кинулась к своей хижине и там заперлась.
Христиана осталась стоять, оледенев от страха. Потом принялась звать:
— Гретхен! Гретхен!
Все было напрасно. Гретхен не появлялась.
«О, — думала Христиана, охваченная трепетом, — это правда! Он делает все, о чем говорит. Вот и Гейдельберг пришел в Ландек! И Гретхен он погубил, теперь она покинула меня, да и муж тоже. Я совсем одна! О, как страшно! Остается одно: написать барону, позвать его на помощь».
XLVI
«GAUDEAMUS IGITUR»
Студенты шагали, распевая во все горло:
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum sumus;
Ubi sunt qui ante nos
In mundo fuêre?[10]
За поворотом дороги путникам внезапно открылась деревня. Все ее обитатели — мужчины, женщины, дети, — привлеченные шумом, высыпали на улицу и озадаченно таращили глаза при виде столь необъяснимого вторжения.
Самуил уже не возглавлял этого каравана. Он отошел в арьергард, чтобы поговорить с Юлиусом.
Студент, который теперь шел впереди, обратился к одному из жителей:
— Эй, мужлан! Это что за деревня?
— Ландек.
И тотчас из всех глоток вырвались ликующие вопли:
— О-го-го! Ха-ха! Гип-гип-ура! Лисы, зяблики, а ну-ка стой! Вот и Ландек!
Все кричали — каждый по-своему:
— Привет Ландеку!
— Авентинскому холму от нашего студенческого Рима привет!
— О, жуткое скопище жалких лачуг, привет!
— Привет тебе, захолустье, отныне причастное истории, божественная деревушка, бессмертная дыра!
Трихтер сказал Фрессвансту:
— Я не прочь промочить горло.
Кто-то из зябликов подскочил к парню, шедшему за плугом:
— Эй ты, филистер, мужлан, туземец здешних мест, ты, подобие человека, чего пялишься на меня своими рыбьими гляделками? Посмотрим, хватит ли у тебя мозгов, чтобы растолковать мне, где тут у вас гостиница «Ворон»?
— В Ландеке нет гостиницы «Ворон», — растерянно отвечал поселянин.
— Тогда мне нужна гостиница «Золотой лев».
— В Ландеке нет гостиницы «Золотой лев».
— Так скажи, дубина ты этакая, где самая лучшая гостиница здешних мест?
— В Ландеке вовсе нет никакой гостиницы.
При таком ответе студенты разразились возмущенными криками.
— Слыхали, что говорит этот землепашец? — завопил зяблик. — У них в Ландеке нет гостиницы!
— Где же мне хранить мои шляпные картонки? — страдальчески спросил один студиозус.
— Куда я дену моего пса? — простонал какой-то лис.
— Где мне держать мою трубку? — заревел в бешенстве кто-то из замшелых твердынь.
— А я, — кричал кто-то, — куда дену теперь зеницу моих очей, розу моей весны, возлюбленную моего сердца?
Фрессванст сказал Трихтеру:
— Мне бы выпить.
И все на похоронный манер затянули второй куплет знаменитой латинской песенки, игривые слова которой более чем противоречили унылому завыванию поющих:
Vivant omnes virgines,
Faciles, formosoe.
Vivat membrum quodlibet!
Vivat membra quaelibet![11]
Иные уже не на шутку стали приходить в дурное расположение духа. Веселье, вызванное исходом из Гейдельберга, на глазах оборачивалось озлоблением. Полные желчи, студенты топтались в толпе, ворча и затевая перебранки.
— Ты что это, Мейер, — набросился на своего соседа рослый здоровенный лис, — ты же своей спиной ударил меня в локоть, скотина!
— Болван! — огрызнулся Мейер.
— Болван?! Превосходно! Через четверть часа встречаемся на горе Кайзерштуль… Ах ты черт, ну где здесь возьмется гора Кайзерштуль?
— Нет, это просто убийственно! Убить друг друга — и то негде!
Тут крестьянин закричал:
— Эй, господин студент, вы бы поосторожнее! Ваш пес…
Студент посмотрел на него с самым суровым видом:
— Тебе, животное, пристало называть его «господин ваш пес»!
— Ладно! Господин ваш пес меня укусил.
— Ах ты олух несчастный! Ты осмелился побеспокоить моего пса, чтобы добиться чести быть им укушенным? Вот же тебе! Вот! Вот!
И он принялся колотить незадачливого парня под крики «Браво!», которыми товарищи усердно подбадривали его.
Тут вступил и хор, с оттенком философического одобрения происходящего грянув:
Vita nostra brevis est:
Brevi finieutur.
Venit mors velociter;
Rapit nos atrociter.[12]
Трихтер и Фрессванст в один голос вздохнули:
— Выпить бы!
— Черт возьми, — заметил какой-то студент, — неужели мы пустим корни в этой дрянной деревушке, да так и останемся торчать здесь наподобие придорожных столбов, указывая путь прохожим?
— Самуил должен был нас куда-то привести.
— Самуил! Самуил! Куда он провалился?
— Э-ге-ге! Самуил! Сюда! Скорее! Мы не знаем, куда приткнуться! Анархия тонет в произволе, бунт вот-вот сам себя перебунтует, весь беспорядок нарушен!
— Ответь нам, о Кориолан, неужели у вольсков не принято есть, пить и спать?
Самуил появился в сопровождении Юлиуса и спросил невозмутимо:
— Что такое?
— А то, что здесь ни черта нет, — промолвил Мейер.
