Морис Дрюон - Когда король губит Францию
И наконец, Папа хочет меня уверить, будто все превозносят меня за мои усилия и что не только он сам, но и коллегия кардиналов дружно одобряет мои действия. Боюсь, как бы он не написал того же самого Капоччи... И вновь он возвращается к тому, что уже советовал мне в октябре, чтобы Карла Наваррского тоже включить в переговоры о всеобщем мире. Нетрудно догадаться, кто внушил ему подобную мысль...
Как раз после бегства из узилища Фрике де Фрикана король Иоанн решил перевести своего зятя в Арлё. Арлё – это крепость в Пикардии, где все население по-настоящему предано клану Артуа. Он боялся, как бы Карл Наваррский, находясь в Париже, не обзавелся слишком многими сообщниками. И не желал также держать Феба и Карла не только в одном и том же узилище, но и в одном городе...
И как я вам уже рассказывал вчера, король после разгрома под Бретеем отправился в Шартр. А мне он сказал: «Побеседуем в Шартре». Вот я и сидел в Шартре, пока Капоччи гордо разгуливал по Парижу.
Где мы, Брюне?.. Как зовется этот город? А Пуавр, проехали мы Пуавр или нет? Очень хорошо, он еще впереди. Мне говорили, что стоит осмотреть тамошнюю церковь. Впрочем, все церкви в Шампани одна другой лучше. Вот уж впрямь истинный край христианского благочестия...
О нет, я отнюдь не жалею, что видел Шартрский лагерь, и мне очень бы хотелось, чтобы и вы тоже на него поглядели... Знаю, знаю, вас не затребовали в Шартр, коль скоро вам пришлось заменять занедужившего отца, удерживая любой ценой англичан у рубежей Перигора... Возможно, это и спасло вас от надгробной плиты в какой-нибудь обители Пуатье. Как знать! Все в руце Божией.
А теперь постарайтесь представить себе Шартр: шестьдесят тысяч человек – это еще по самому скромному счету,– расположившихся лагерем на обширной равнине, над которой гордо царит собор. Одна из самых больших армий, если не самая большая, какую когда-либо собирали во Франции. Но разделенная на две части, весьма отличные одна от другой.
С одной стороны стоят ровными рядами сотни и сотни шелковых палаток или же палаток из цветных тканей для рыцарей и дворян, имеющих право распускать свое знамя. С утра до ночи люди, лошади, повозки находились в непрерывном движении, словно перед вами был гигантский муравейник, и в лучах солнца до самого горизонта все это кишело и переливалось яркими красками, поблескивало сталью доспехов; и как раз на этой стороне раскинули свои лотки торговцы оружием, упряжью, вином, съестными припасами, и здесь же обосновались владельцы непотребных домов, которые понавезли в лагерь целые повозки гулящих девок под присмотром королевского смотрителя... так и не могу вспомнить его имени.
А с другой стороны, на отлете, на почтительном расстоянии, как на картинках, изображающих день Страшного суда... тут рай, а напротив – ад... ратники, не имевшие крова над головой, расположившиеся прямо на жнивье, и только кое-кто не поленился раздобыть себе четыре колышка и натянуть на них кусок холстины; огромное скопление простолюдинов, собранных с бору по сосенке,– усталых, грязных, ничем не занятых, объединявшихся по принципу землячества и неохотно повинующихся случайным командирам. Впрочем, и повиноваться-то им было незачем. От людей ничего не требовали, ничему не обучали. Единственным занятием их была добыча пропитания. Самые ловкие поворовывали у рыцарей, или опустошали курятники в соседних селениях, или просто браконьерствовали. На каждой поляне сидела на корточках троица нищих и жарила добытого неправедным путем кролика. А то они всей ордой накидывались на повозки, в которых нерегулярно доставляли в лагерь ячменный хлеб, и мигом его расхищали. Единственное, что было здесь регулярного, так это ежедневное появление короля, объезжавшего верхом ряды пехоты. Он проверял сегодня пехотинцев, прибывших из Вове, завтра – из Суассона, послезавтра – из Орлеана или Жаржо.
Король приказывал сопровождать себя, вы только послушайте, Аршамбо, всем своим четырем сыновьям, своему брату, коннетаблю, обоим маршалам, Иоанну Артуа, Танкарвиллю – словом, несть им числа – и целой куче оруженосцев.
Один раз, причем этот раз оказался последним, потом я вам объясню почему, он пригласил и меня, будто оказывая мне величайшую честь. «Монсеньор Перигорский, завтра, ежели вам будет угодно, я захвачу вас с собой на смотр». А я-то, я все ждал случая обсудить с ним хоть какие-то, пусть даже самые туманные, предложения о мире, чтобы можно было передать их англичанам, уцепиться за них и начать переговоры. Я предлагал, чтобы оба короля назначили посланцев, а те составили бы список всех спорных вопросов, возникших между Францией и Англией. Только этого я и добивался, потому что по этим спорным вопросам можно спорить года четыре, не меньше.
Или же можно было приступить совсем с другого конца. Сделать вид, что никаких, мол, спорных вопросов вообще не существует, и склонить обоих монархов готовиться к общему походу на Константинополь. Главное было – начать хоть с чего-то...
И вот пришлось мне влачить свое пурпурное одеяние по этому огромному вшивятнику, раскинувшемуся в Босской долине. Я не оговорился – именно вшивятнику, так как по возвращении домой Брюне вынужден был обирать с меня вшей. Но не мог же я оттолкнуть этих жалких бедняков, которые толпились вокруг, чтобы облобызать полу моего одеяния! Вонь там стояла еще более густая, чем под Бретеем. Накануне ночью разразилась ужасная гроза, и ратники улеглись прямо на мокрой земле. Под утренним солнцем от их отрепьев подымался парок, тоже малоблаговонный. Протоиерей, шагавший впереди короля, вдруг остановился. Нет, решительно, этот Протоиерей играл при дворе не последнюю роль! Тут же остановился и король, а за ним и все прочие.
– Сир, вот эти люди из превотства Брасье, что в Блуа, явились в лагерь вчера вечером. Взгляните, в каком они жалком виде...
И своей огромной палицей Протоиерей указал на стоявших перед нами грязных, растерзанных, косматых вояк – общим числом человек сорок. Не брились они уже дней десять, о мытье и говорить не будем. Под сероватым слоем грязи и земли не так бросалась в глаза их разноперая одежонка. Кто щеголял в разбитых, рваных башмаках, кто обмотал ноги всяким тряпьем, а кто и вообще явился босиком. Рать эта постаралась приосаниться, чтобы выглядеть не такой жалкой; но в глазах их читалась тревога. А как же иначе, ведь они не ожидали, что перед ними вдруг появится король собственной персоной в окружении блистательной свиты. И сброд из Брасье невольно сбился в кучу. Кривые клинки и столь же кривые копья, крючья на длинных рукоятках щетинились за их спинами, подобно колючкам, торчащим из кучи грязного хвороста.
– Сир,– продолжал Протоиерей,– их всего тридцать девять человек, а должно было явиться пятьдесят. У восьми крючья, у девяти мечи, но какие мечи! Только у одного полное вооружение – и меч, и крюк. У одного секира, у трех окованные железом палки, а еще один вооружен острым ножом, у всех прочих вообще ничего нет.
