Бернард Корнуэлл - Несущий огонь (ЛП)
— Это ты вывез его из Беббанбурга? — спросил я Иеремию.
— Я, господин, — признал он, — и ещё двоих до него.
— Но как?
Если бы скотты увидели какой-либо из кораблей Иеремии у крепости, они поняли бы, что он их предал.
— В тумане, господин, — ответил он. — Я выбрал корабль поменьше и стоял в бухте у Кокедеса, пока там лежал густой туман.
Кокедес — маленький остров недалеко от берега, к югу от Беббанбурга.
— А кто же другие двое?
— Они оба священники, господин, — в его голосе послышалось разочарование — видимо, эти священники не признали его епископского звания. — Я забрал их месяц назад и отвёз в Джируум, а дальше они сами отправились на юг, договариваться с лордом Этельхельмом.
Прямо у меня под носом, с горечью подумал я.
— Их послали, чтобы устроить брак?
Иеремия кивнул.
— Я слышал, за ней дают богатое приданое! Золото, господин! И она такая славная малышка, — он мечтательно вздохнул, — сиськи у неё — словно спелые яблоки. Хотел бы я дать ей полное благословение.
— Чего ты хотел бы? — удивился я.
— Возложить на неё руки, господин, — с притворной невинностью ответил он.
Не такой уж он и безумец.
Когда солнце уже вовсю сияло над покрытым мелкими волнами морем, ветер посвежел. Мы вытащили рваный парус Иеремии с чёрным крестом, развернули его, и Богоматерь послушно подчинилась усилившемуся бризу. Мы убрали вёсла и позволили ветру нести нас на север. На трёх других кораблях тоже подняли паруса, показался символ Этельхельма, украшавший наполненный ветром парус Ханны — чёрный как смоль олень на бледно-голубом льне.
Мы прошли ещё только полпути, но попутный ветер нес корабль вперед, белые барашки волн разбивались о нос, широкий след за кормой сверкал на солнце, и мы направлялись к Беббанбургу.
Когда мы молоды, то жаждем битв. Мы слушаем у огня песни о героях и о том, как они разбили врагов, как проломили стену из щитов и обагрили клинки вражеской кровью. Юнцы слышат, как хвастаются воины, как смеются, вспоминая битвы, как раздуваются от гордости, когда господин напоминает им о нелёгкой победе. Те, кто ещё не сражался, кто не держал в стене свой щит вплотную с щитом соседа — презираемы всеми. И потому мы тренируемся. День за днём мы упражняемся во владении копьём, щитом и мечом. Мы начинаем учиться в детстве, сражаясь на деревянных клинках, час за часом мы бьём и нас бьют. Мы дерёмся с людьми, причиняющими боль, чтобы научиться, мы учимся не плакать, когда кровь из разбитой головы заливает глаза, и постепенно постигаем искусство владения мечом.
Потом наступает день, когда нам приказывают встать в строй, не как детям, держащим коней и подбирающим оружие после битвы, а как воинам. Если повезёт — у тебя есть помятый старый шлем, кожаная безрукавка, может, даже плащ и кольчуга, висящая мешком. Есть меч с зазубренным лезвием и щит с отметинами вражеских клинков. Мы уже почти мужчины, но ещё не совсем воины, и когда в роковой день мы впервые встречаемся с врагом, слышим боевые кличи и грозный звон клинков, бьющих в щиты, то начинаем понимать, как врут стихотворцы и как лживы горделивые песни.
Некоторые обделываются ещё до встречи с вражеской стеной из щитов. Они трясутся от страха. Они пьют медовуху и эль, кто-то хвастает, но большинство помалкивает, если только не выкрикивает полные ненависти оскорбления. Некоторые шутят и нервно смеются, другие блюют. Военачальники призывают к бою, вспоминают подвиги предков, поливают грязью врагов, говорят о том, что ждёт наших женщин и детей, если мы проиграем. А между стенами из щитов расхаживают герои, вызывая на одиночную схватку, а ты смотришь на вражеских поединщиков, и они кажутся непобедимыми — огромные, мрачные, увешанные золотом и в сверкающих кольчугах. Полные презрения, свирепые и уверенные в победе.
Стена из щитов воняет дерьмом, и стоящие в ней хотят оказаться дома, хотят быть где угодно, только не здесь, на этом поле грядущей битвы. Но никто не повернёт и не сбежит, иначе его станут презирать. Мы делаем вид, что хотим быть здесь, и когда стена, наконец, шаг за шагом приходит в движение и сердца бьются как пойманные птицы, весь мир кажется нереальным. Мысли улетучиваются, нами правит страх, а затем следует приказ «В атаку!», и ты бежишь или спотыкаешься, но остаёшься в строю. Ты всю жизнь готовился к этому моменту, и вот впервые слышишь грохот сталкивающихся щитов и лязг мечей. И тогда раздается крик.
Крик, что не закончится никогда.
Мы будем драться за наших женщин, наши земли и наши дома до тех пор, пока нашему миру не придет конец в хаосе Рагнарока. Христиане твердят о мире, о том, что война — зло, да и кто же не хочет мира? Но потом на тебя налетает обезумевший воин, выкрикивая в лицо имя своего мерзкого бога, и всё, чего он хочет — убить тебя, изнасиловать твою жену, забрать в рабство дочерей и отнять твой дом. Это значит — ты должен сражаться. Потом ты видишь людей, умирающих в грязи с проломленными головами, без глаз, со вспоротыми животами, кишки влажно блестят в грязи, видишь, как твои товарищи хватают ртом воздух, рыдают и вопят.
Ты увидишь смерть друзей, поскользнёшься на выпотрошенных кишках врага, заглянешь в глаза человека, кому вонзил меч в живот, а если три богини судьбы у подножия Иггдрасиля окажутся к тебе благосклонны, то еще и познаешь восторг битвы, пьянящее чувство победы и радость оттого, что выжил. Потом ты вернешься домой, и барды сочинят балладу о той битве, и, может, станут прославлять твоё имя, ты станешь хвастать своей доблестью, а юнцы с завистливым трепетом внимать твоим рассказам. Только ты никогда не расскажешь им о том ужасе.
Ты не скажешь им, как преследуют тебя лица тех, кого ты убил, как на последнем издыхании они молили о пощаде, но не получили её. Ты не расскажешь о юнцах, которые умирая звали своих матерей, пока ты проворачивал клинок у них в животе с презрительной насмешкой. Ты не сознаешься, что просыпаешься ночами весь в поту, с колотящимся от ужасных воспоминаний сердцем. Ты не скажешь об этом, потому что этот ужас хранят в тайне, в глубинах сердца, и признать эту тайну — значит признать страх, а ведь мы — воины.
В нас нет страха. Мы выступаем гордо. Мы идём на битву как герои. И от нас воняет дерьмом.
Но мы справляемся с ужасом — мы должны защищать наших женщин, оберегать детей, охранять свои дома. И потому крики никогда не умолкнут, никогда до скончания времён.
— Господин? — чтобы прервать мои размышления, Свитуну пришлось коснуться моей руки.
Я подпрыгнул от неожиданности. Ветер надувал парус, моя рука лежала на рулевом весле, корабль шёл верным курсом.
