Анатолий Коган - Замок братьев Сенарега
Надо было подталкивать осман, на север, отдав им попутно в жертву гнездо стольких ересей — Молдову. Для этого требовалось установить с султаном тайную, но крепкую дружбу, вручив царю, по обычаю Востока, милый сердцу его подарок.
Что ж, подобный дар падишаху у отца Руффино готов. Самый бесценный, заветный для Мухаммеда гостинец.
Глаза аббата с живым любопытством останавливались на эскизах дворцов и храмов, мостов и замков, нагих и одетых человеческих фигур, на изображениях диковинных животных — страусов, грифов, тигров, гепардов, верблюдов, бегемотов, слонов. Сколько стран пришлось объехать отступнику, чтобы все это повидать? На пытке, небось, скажет все. А как сделано! Несколько скупых штрихов — и перед тобою живая птица, зверь, человек. С каким все выполнено талантом, быть может и гением! Как жаль, что не придется ему послужить делу церкви своим бесспорно могучим даром. Раскается, впрочем, согнется пред истиной веры — и сохранит, возможно, жизнь и сможет искупить свои вины трудом. Отец Руффино, однако, знал: такие не гнутся. Ну что ж, преступник сам того хотел.
Этот сын диавола — аббат собрал со стола бумаги мессера Антонио — у него надежно, слава Иисусу, в крепких руках. Собственно, сразу три птицы сбиты на этой охоте единой стрелой — за одну эту поездку отца Руффино. Ересиарх, убитый в Монте—Кастро, — первый. Турецкий принц, схваченный для выдачи брату, — второй. Беглец Антонио, живописец, — третий. Да укрепление Леричей. Да добрые семена, посеянные в Земле Молдавской во истребление еретических гнезд. Многое, многое сделано скромным слугою господа в эту его миссию на Великом море.
А все—таки — доволен ли он собой? Достаточны ли успехи, исчерпаны ли возможности скромного фра Руффо в его борьбе с диаволом и пособниками его? Нет, нет и нет!
Диавол, извечный, хитрющий враг — о нем думал без страха патер, вернувшись в свою комнату и готовясь ко сну. Диавол для аббата был подлинной, бесспорно существующей силой. Отец Руффино, сам того не зная, уважал диавола, как ни ненавидел, — за мощь и гений, порой и за величие. В глубине души был даже не всегда уверен, что это — дух зла, что людям он — враг. Порой жалел Сатану, что пал. Но, раз диавол пал, — рассуждал тогда патер, — значит был неправ. Раз одолел диавола бог, значит — на то была высшая воля... Стой! — осаживал себя тут аббат, ведь то была борьба двоих, ведь противником Сатаны являлся сам господь, выше коего — нет никого. Кто же мог стать меж ними судьей, предопределив исход схватки, а значит — быть еще могущественнее и мудрее? И как зовут его, — того?..
В других местах аббат, дойдя до мыслей таких, молился, постился и бичевал себя нещадно, заглушая грозный соблазн. Здесь надо было спать перед новым трудным днем. Аббат отогнал повеявшие на него нездешней жутью мысли и уснул.
На заре в его горницу постучал слуга. Синьор Пьетро ди Сенарега приглашал преподобного отца Руффино на вершину дозорной башни, где его милость наблюдала за лиманом. Лиман кое–что приготовил в то утро обитателям Леричей.
— Что? Галея? — оживился доминиканец, всовывая ноги в сандалии.
— Нет, челны, — ответил слуга.
6
Узники — птахи ранние, особенно если в тюрьму угодили недавно. На заре проснулись в тот день и сидельцы замковой темницы. Поплескавшись водой из бадьи, вкусив тюремного хлеба и прибавленной к нему жидкой просяной каши с кусочками прогорклого сала, узники Леричей продолжали коротать время прерванной накануне беседой.
— Что же мыслят делать с нами проклятые фряги? — с тоской завел из угла самый молодой среди белгородцев, Тома.
— На солонину тебя пустят, — мрачно заявил силач Сас. — С мясом—то у них, видишь сам, нынче туго.
— Может и не увидим более нашего лимана, помрем на этом, — сказал Банчул. — Эх, попа бы, попа!
— Тут у них ходит ксендз, — ехидно заметил Зэбрелуш. — Не позвать ли его?
— Сам ты нехристь, — обиделся старик. — Чего выдумал — латинцу за божьим словом шлешь!
— По мне, — вставил Юга, — что ихний, что наш, — от обоих одинаково бесом разит. Под каждою рясой — бесовское копыто, что на ней сверху ни болтается, наш крест или ихний крыж.
Завязался спор о вере, какие на Молдове кипели открыто и часто.
Мессер Антонио прислушивался с удовольствием. Было радостно видеть людей, с привычной откровенностью и здравым смыслом рассуждавших о боге и его служителях, не боявшихся прямых и резких слов. В католических странах на такое не осмелился бы никто, даже робкие беседы об этом вели шепотом, поминутно озираясь. Здесь говорили без страха, нещадно костеря божьих пастырей, своих и чужих.
Сам Мастер, которому судьба показала немало примеров для сравнения, свое суждение вынес давно. Как ни нетерпимо и невежественно было духовенство греческой веры, оно делало великое дело, защищая огромную часть христианского мира от непременного спутника латинства — инквизиции. В среде православных монахов и попов, конечно, тоже было много жестокости, жадности и распутства. Но никогда не достигали они мрачной лютости, безмерного изуверства латинских своих собратьев. Не усматривали во всяком деле десницы диавола, не почитали князя тьмы, подобно богу, вездесущим и всесильным, не видели в каждой женщине ведьму, суккуба, средоточие греха.
Спор о вере окончился нежданно — согласным выводом, что худшие беды мира — не от диавола вовсе и не богом насланы, а от самого человека; от того, что сильнее добра в человеческом сердце зло.
А милость твоя что скажет на то? — обратился вдруг к Мастеру неуемный старец Банчул. — Почему зла в мире всегда более, нежели добра?
Мессер Антонио улыбнулся.
— Это не так, — молвил он. — В сердце нашем добра, хвала всевышнему, ничуть не меньше, но дает оно о себе знать, увы, не так часто. Ибо так уж устроен человек, что зло побуждает его более к действию, добро же — к покою. И многие достоинства наши по этой причине остаются втуне, как зарытый в землю талант. От того же — замеченное вами, друзья мои: чем хуже человек, тем деятельнее он, тем громче заявляет о себе миру делами, несущими зло.
— Но мера добру и злу, — настаивал Банчул, — есть ли она и в чем?
— Эта мера, — с невеселой иронией ответил Мастер, — беда для мудрецов, тысячи лет ломающих головы, как бы прийти о ней к согласию. Ибо зыбко все вокруг нас, как зыбки сами мы в настроениях, чувствах, помыслах. Оттуда и зыбкость в начинаниях человеческих, во всем, что устраивается нами, — семьях, общинах, царствах. В самом мире людей. Переменчивость же наша сама — не от бога или диавола, конечно. Она — от переменчивости мира, единственного вечного свойства вселенной вокруг нас.
— Как же жить, твоя милость, в неверном этом мире нам, чаящим еще послужить правде? Как прожить век достойно, коль зыбко все и трудно, меру чему сыскать?
— Мера каждого — в правде его и чести, — отвечал мессер Антонио — Цель же достойного, коль зыбок сей мир, — быть в нем стойким, являть опору правде.
— Насколько хватит крови в жилах и дыхания в груди, — подтвердил Тудор Боур.
— Достоинство же человека — в воле его, — убежденно заключил Сас. — Отними у мужа волю и не человек он более, он раб.
Как сказали прошлым вечером эти воины, хлебопашцы, философы? — подумал мессер Антонио. — Ключ к свободе — в вольности самой!
И славный Мастер заговорил о самом ценном даре, вручаемом человеку вместе е жизнью, о том, что всю жизнь приходится отстаивать каждому заслуживающему его. Свобода всегда виделась разной тюремщику и узнику, монаху и менестрелю, ремесленнику и воину, горожанину и рыцарю, зодчему и поджигателю возведенных тем построек. Одним была она для купца и другим — для лотра, одним — для патрона галеи и другим — для его гребца. И все—таки — едина она для всех и всегда.
По—разному смотрели на этот дар небес и люди, окружавшие его в замке Леричи.
Нуретдин—ага, молчаливо внимавший речам неверных со своих нар в углу, наверно, был счастлив, что вырвался из—под власти своего падишаха и начальников поменьше, из коих каждый был властен над жизнью и смертью простого сотника — османа. А ныне скорбит душой, ибо чует, что не обрел воли и здесь.
Синьор Теодоро и все его земляки свободны вольностью своей родины, ее людей. И готовы посему сложить головы, отстаивая свою землю и ее волю.
А сам он? Сохранил ли Антоиио — венецианец свободу, забравшись так далеко? Не напрасно ли доверился этому краю, с его простором и волей, оказавшимися для него приманкой в коварной западне?
Сотник Тудор думал: где же воля, которую должны добыть себе узники Леричей? Шел третий день заточения, а от друзей все не было вестей. Послал ли верных людей с перстнем сотника к пыркэлабу Шайтан—мурза? Пробился ли к товариществу своему верный друг, москвитян? Или настигла его в пути стрела степного лотра, ногайский аркан, бегущая за самкой злая стая весенних тощих волков? В темничных грезах Тудор видел две огромных дружеских руки, протягивающихся согласно навстречу одна другой с полуночной и закатной стороны. с порогов Днепра — реки и днестровского устья. Успеют ли, соединясь, вовремя друг друга пожать? Иль черная галея генуэзского пирата, опередив их, заполнит замок новыми ратниками и сделает невозможным и освобождение их, и возмездие? Спешить надо братьям на воле, спешить!
