Антон Дубинин - Катарское сокровище
— Вы ясно показали, Марсель, какой вы хороший католик, — негромко сказал Гальярд, опуская гостию и плотно прижимая крышку чаши. — К счастью для вашей души, у вас еще будет время одуматься.
— Стража! — весьма своевременно крикнул Франсуа, и кривой катар, видя, что уже все потеряно, разразился яростной руганью, где было все, что подобает тираде подобного назначения: и слуги дьявола, и блудница вавилонская, и сатанинская синагога… Аймер, будучи секретарем инквизиции и не смея встать и по-простому, по-вагантски врезать богохульнику, выглядел так, будто его душили. Стража уже уводила плюющего кипятком Марселя, а Аймер все сидел глубоко потрясенный, сжав кулаки поверх протокола.
— Учитесь, брат, это первый на вашем пути наитипичнейший еретик, — холодно сказал Гальярд, зная, что юноше нужно самому принять и переварить полученный урок; однако к Люсьену он обратился совсем иным голосом.
— Молодец, брат. Успели вовремя. Приняли на себя хотя бы один плевок в претории.
Люсьен, не зная, что сказать, смущенно стер рукавом прегадкий потек.
Однако на его главу вся эта сцена не произвела особого впечатления. Франсуа сочился своей собственной тайной радостью, с трудом обращая внимание на что-либо еще. Когда Марселя увели, Гальярд наконец обратился к блудному напарнику со словами осуждения — хотя и не слишком искренними, зато вполне надлежащими и поучительными:
— Брат, я должен высказать вам свое недовольство. Не сказавшись мне и не получив согласия, вы начали действовать по своему усмотрению, более того — оставили вверенный вам пост в Мон-Марселе и…
— Оно того стоило, поверьте мне, брат, — торжествующе сообщил Франсуа, наконец окончательно просыпаясь. Его не волновали попреки, он раздувался от радости, как ребенок, который хотел бы, да не может сохранить свой секрет в тайне. — Когда вы узнаете, каковы плоды моей отлучки, у вас сразу пропадет охота к осуждению!
— Ну и что же вы там, в Каркассоне, обнаружили? — устало спросил Гальярд. — Неужели перечитали бумаги о четырех беглецах? Вы напрасно ездили за ним так далеко, у меня с собой несколько списков с протоколов брата нашего Ферье…
— Кто вам сказал, что я ездил в Каркассон? — францисканец, казалось, того гляди захихикает.
— А куда же? Лично к графу Фуа? — Гальярд начинал всерьез раздражаться. Чудесного напарника подсунул ему монастырь Сен-Тибери! И тут не мог не солгать! И тут заподозрил, что кто-нибудь да помчится перехватывать у него славу!
— Брат мой, разумеется, я посетил Памьер и попросил у Памьерского епископа позволения просмотреть его архивы по разорению церквей и монастырей в его епархии. — Франсуа сиял скромностью, как смиреннейший новиций. — И знаете ли, какой находкой одарил меня Господь за мои двухдневные старания?
Гальярд молча смотрел на него, ожидая. Выдержав минимальную паузу, францисканец окинул взглядом троих монахов и сообщил весьма небрежным, весьма ликующим голосом:
— Братие, конечно, я могу ошибаться, но сдается мне… что Божьей милостью я нашел катарское сокровище.
Гальярд не знал, плакать ему или смеяться. Аймер, всего-то три дня назад слышавший подобное утверждение от собственного наставника, смотрел с сомнением. Один Люсьен просиял, отражая сияние старшего, чистой и бескорыстной гордостью за ближнего.
Франсуа ожидал, наверное, несколько более сильной реакции. Он недоуменно поднял брови, ища в гальярдовом лице зависти, восторга, чего угодно — кроме этой мировой безнадежной усталости.
— Вы ошибаетесь, брат, — наконец сказал Гальярд, стараясь не глядеть на францисканца. — Дело в том, что я… как раз в это же время получил верное свидетельство, что именно хранили четверо посланников из Монсегюра.
— Нет, это вы ошибаетесь, — бурно возразил Франсуа. — Хотите видеть свидетельство? Пожалуйста: я разумно скопировал себе кое-что, предвидя такое недоверие. Хотите убедиться?
Гальярд уже заметил, что его напарник, когда ему надобно, способен двигаться с прытью редкостной в таком объемистом человеке. Вот и сейчас тот стремительно принес свою суму, стремительно же раскатал на столе несколько листов.
— Вот! Любуйтесь, если желаете. Запись о разграблении рутьерами в 1240-м году камальдолийского монастыря святого Иосифа Аримафейского, — в этом месте Франсуа эдак значительно посмотрел на братьев в монашестве. — Местечко Коль-де-Жозеф, диоцез Памьер. Оставшиеся в живых монахи просят содействия епископа в возвращении утраченных богослужебных сосудов, ценных реликвий и запасов еды…
— Брат Франсуа, я сострадаю несчастным камальдолийцам, пострадавшим от разбойников в сороковом году. Но именно незадолго до восстания Тренкавеля, как и в первые годы альбигойской войны, рутьерам во всем Лангедоке было великое раздолье. Думаю, это не единственный монастырь, разграбленный не то что в том году — в том же месяце…
— Думаете, я мало поднял бумаг, прежде чем открыл вот это? — брат Франсуа сердито сунул собрату под самый нос еще один скрученный жесткий лист. — Вот опись похищенного, переданная епископу келарем камальдолийцев, братом Амьелем де Тоннейн. Читайте сами. Читайте, читайте! Лучше даже вслух, чтобы юноши тоже убедились, — и открыватель победно облокотился о стол.
Гальярда тошнило — его частенько тошнило по средам и пятницам. Желудок был уже не тот, что в молодые годы, когда он мог переварить каменно-твердый хлеб или сырое зерно. Теперь же по утрам внутри у Гальярда словно просыпался червь, сосавший ему живот; сосущая боль поднималась все выше, вставала в горле, и вместо того, чтобы петь утреню, приходилось читать хрипловатым речитативом, борясь с проклятым червем чрева. А в среду и пятницу — не считая постных периодов — тошнота то вяло, то остро мучила его круглые сутки, лишь порой угасая под действием горячего супа, если таковой случался в Жакобене. В такие минуты Гальярд с тоскою думал о святом Бернаре, который уже в сорок лет не появлялся на хорах без вомитория, о возлюбленном отце Доминике, весь последний в его жизни капитул прерывавшимся из-за приступов слабости и тошноты. Об отце Пейре Сельяне, лиможском приоре и инквизиторе Тулузы, который сейчас по утрам не может встать, не выпив хотя бы горячей воды… Сколько Гальярду лет? Он считал свою жизнь со времени обетов, и если предположить, что обеты он принес в шестнадцать… или семнадцать… Получается, что ему сорок — или даже больше. Порядочно уже, вполне можно начинать превращение в больного старика.
Однако он искренне не знал, приписывать нынешнюю тошноту болезни своего желудка — или же действию драгоценных реестров брата Франсуа. И не подумав читать вслух, он пробежал листы глазами:
