Сюсаку Эндо - Самурай
На причале Чивитавеккьи нас провожал лишь один человек — секретарь кардинала Боргезе. Чтобы выразить свое расположение к японцам, кардинал передал через него трем посланникам свидетельства почетных граждан Рима. Для посланников, не собиравшихся когда-либо еще посетить эту страну, они были ничего не значащими бумажками. Папе было вручено бессмысленное послание, а кардинал в ответ вручил ничего не значащие бумажки.
В довершение в Испании обошлись с нами весьма холодно. Нам приказали, не заезжая в Мадрид, направиться прямо в Севилью. Там нас тоже никто не встречал, кроме моей семьи, — японцы, лишившиеся всяких привилегий, превратились в жалких скитальцев. Мой орден и семья, предоставившие нам 3300 дукатов на обратный путь в Японию — у нас таких денег не было, — потребовали взамен, чтобы я отправился в монастырь Новой Испании или Манилы. В общем, я потерпел полное поражение.
Теперь я уже не знаю, чего хотел Всевышний. Долгое время старался убедить себя, что Он хочет, чтобы я нес Его Слово в Японию, — и я посвятил этому всю свою жизнь. Во имя этого я сносил любые страдания. Но теперь не только утратил веру в себя, но — страшно даже сказать — временами мне кажется, что Всевышний просто насмехается надо мной.
Путь от Чивитавеккьи до Севильи занял месяц. Плавание по Атлантическому океану заняло три месяца, дважды попадали в шторм. Все это время я чувствовал себя опозоренным, раздавленным. Но японцы, в отличие от меня, казалось, быстро примирились с несчастной судьбой — иногда даже слышался смех, когда они все вместе собирались на палубе. Возможно, радовались, что их долгое тяжкое путешествие подходит к концу и они наконец снова смогут ступить на родную землю.
Из посланников лишь Кюскэ Ниси, как и в прошлое плавание, часто подходит к членам испанской команды и на ломаном испанском языке, помогая себе жестами, задает разные вопросы. Интерес этого юноши к культуре и ремеслу огромен, и он аккуратно записывает полученные сведения.
Тародзаэмон Танака теперь уже не ругает его. Он лишился своей обычной суровости и иногда снисходит даже до того, что хлопает в такт песне, которую поют слуги. В такие минуты даже представить себе невозможно, что он способен совершить поступок, которого опасается Рокуэмон Хасэкура. Кажется, мысль: «Я сделал все, что обязан был сделать» — вселила покой в сердце этого человека.
Лишь несколько японцев ходят к утренней мессе. Мне известно, что они приняли крещение не по велению сердца, а ради выполнения своей миссии, и все же, когда к заутрене приходит только один японец, я испытываю невыразимое чувство унижения.
Но один японец ходит к мессе каждый день. Чтобы его товарищи не заметили этого, он обычно появляется посреди службы и, получив Святое причастие, тотчас же исчезает. Он напоминает мне того, похожего на бродягу, христианина, которого я исповедовал за грудой бревен в Огацу.
Он не посланник. Ни Танака, ни Хасэкура, ни Ниси с самой аудиенции у Папы ни разу не пришли к мессе. Я не услыхал от них ни слова осуждения, но своим отсутствием они откровенно выказывали отношение ко мне. Этот человек — Ёдзо, слуга Хасэкуры. Его глаза всегда по-собачьи испуганные, грустные. Поклявшись своему господину в верности, он никогда не покинет его. Вспоминая, как он в течение долгого путешествия не отходил от Хасэкуры, я подумал, что он не покинет и Господа…
Снова долго не брал в руки перо. Пережив две бури, мы наконец прибыли в Веракрус. Когда мы отплывали отсюда, здесь дули муссоны, сейчас ветра нет, но на улицах все равно ни живой души, пусто — как в наших отчаявшихся сердцах.
Ничего не изменилось. Мы остановились в том же монастыре на площади, неподалеку от него по-прежнему каждые два часа раздается звон колокола. Так же, как тогда, у коменданта крепости Сан-Хуан-де-Улуа на лбу след от головного убора, а на стене кабинета теперь красуется подаренный японцами меч.
Он пригласил нас на ужин. На нем присутствовали и офицеры с женами — они тепло приветствовали нас. Японцы тоже чувствовали себя свободнее, чем в прошлый раз, они даже пили вино и с аппетитом ели непривычную для них пищу. Наконец бесконечный ужин, сопровождавшийся глупейшими вопросами и пустой болтовней, закончился, и Танака от имени посланников церемонно поблагодарил за прием. Он сказал, что выполнить своей задачи они не смогли, но их радует хотя бы то, что удалось повидать много стран и земель.
Когда на обратном пути экипаж выехал на площадь недалеко от монастыря, они увидели в кабачке трех человек в белой одежде и сомбреро, игравших на каких-то музыкальных инструментах. Танака вдруг тихо промолвил, что мотив напоминает ему песню, которую часто поют на его родине.
Вернувшись в монастырь, посланники разошлись по своим комнатам. Я зажег свечу и, сев за стол, написал два письма. Одно — в Севилью дяде, второе — настоятелю монастыря в Мехико, в котором просил его подыскать нам корабль, отправляющийся на Филиппины, чтобы японцы могли вернуться на родину, и сообщал, что я вместе с ними поплыву в Манилу и до конца своих дней останусь в монастыре.
Написав письма, я испытал удивительную умиротворенность. Одержимость моя бесследно исчезла, и меня объял покой, которого я не мог обрести с тех пор, как покинул Рим. Отложив перо и глядя на колеблющееся пламя свечи, я думал о том, что моя долгая жизнь в Японии завершилась.
Впервые я услыхал о стране, именуемой Японией, в 1595 году — в монастыре Сан-Диего, в Севилье. Меня уговаривали отправиться проповедником в Новую Испанию, но меня почему-то это не привлекало. Видимо, это было наследственное стремление к опасности. Мне не подходило лишенное риска распространение веры среди индейцев в мирной к тому времени Новой Испании.
В глубине души я всегда мечтал оказаться в стране, где преследуют верующих, и вести сражение как солдат Господа. Меня постоянно корили за отсутствие добродетельного смирения и покорности.
Через два года я уже кое-что знал о Японии. Произошло это так: годом ранее поступило донесение от находившихся в Японии иезуитов, что правитель этой страны, именуемый тайко, начал преследование христиан. Двадцать шесть миссионеров и верующих японцев были отправлены в Нагасаки и сожжены на костре. Это событие обсуждалось даже в Севилье, и вот тогда-то я и подумал, что Япония именно та страна, где я должен жить до конца своих дней. В ушах моих звучал голос Господа, приказывающего своим ученикам: «Идите и несите благовестив».
В 1600 году Папа Климент VIII издал буллу «Onerosa Pastoralis», в которой всем орденам дозволялось распространять веру в Японии, что до сих пор было разрешено лишь иезуитам.
Однако родные не согласились с моим желанием. Особенно женщины — мать и тетя — настаивали, чтобы я отправился в монастырь безопасной Новой Испании, и предприняли даже практические шаги, надеясь, что я изменю свои намерения.
