Михаил Щукин - Лихие гости
Через год пришел в скит человек от Ефрема и передал Евлампию, что ждет его старец, потому как собирается он основать в совсем недоступных местах новый скит, и нужен ему крепкий помощник. Дождались весны и тронулись в дальний путь.
А вот дойти до цели не смогли. В одном странноприимном доме под городом Томском выглядел их местный становой, арестовал и отправил после недолгих разбирательств в Тобольскую консисторию – там сразу же все и открылось. И пустой гроб с разбитой крышкой, чтобы лежащий в нем человек не задохнулся, и подкуп лекаря, вот только ушлого купца не смогли найти – успел вовремя скрыться.
В этот раз уже не шпицрутены, а трехгранный кнут палача разгуливал по спине Евлампия, кусками вырывая плоть, и когда снимали его, окровавленного, с кобылы [20] , едва снова не посчитали мертвым: показалось, что не дышит.
Но он был жив.
Снова встал на ноги, не покаялся, дерзил высоким чинам и гордо выслушал приговор об отправке в каторжные работы. Прошел в кандалах долгие этапы от Тобольска до Александровского завода и пять лет ждал, когда выйдет ему послабление и снимут с него кандалы. Как только кандалы сняли, он через неделю ушел в побег.
И еще раз, в обратную сторону – до скита, где провел год и где получил весточку от Ефрема, который звал его к себе. А скита уже не было. Нагрянула воинская команда и разорила его. Постоял Евлампий на пепелище, поскорбел, глядя, как крутит быстрый вихрь остылые угли и сажу, дал избитым ногам отдых, попил водички из таежной речки и достал из заплечного мешка топор. Первая срубленная сосна, ломая длинные сучья, гулко ударилась о землю. Скоро встала на месте пепелища довольно просторная избушка, а через два года, как и прежде, здесь жил в своей истинной вере большой скит, воздвигнутый на гари. А еще через два года снова пришел человек от Ефрема и передал: по-прежнему ждет старец Евлампия к себе.
Не колеблясь, оставил Евлампий обжитый скит, и в глаза ему теперь по утрам светило солнце – шли они на восток. Долго шли, трудно. Три раза попадались под арест, но всякий раз удавалось бежать, и они снова брели навстречу солнцу, поднимающемуся над землей.
Совсем немного верст оставалось до того места, где скрывался Ефрем. Как говорил проводник, пять-шесть дневных переходов, не больше. Но встретились они раньше. Услышал Евлампий шум и тележный скрип на узкой горной дороге, первым нырнул в густые заросли на обочине, затаился там и увидел: гонят солдаты сверху, с горы, людей, связанных на одну веревку, будто рыба на сниске. А впереди – Ефрем. Согнуло время сурового старца: обвисли плечи, сгорбился, но голову держал гордо и голос у него звенел – шел он, загребая мелкий камень ногами, с молитвой.
Не сговариваясь, повернули Евлампий со своим попутчиком в обратную сторону и потянулись, прячась в придорожных кустах, следом за воинской командой и за пленниками, которых она охраняла.
Пригнали несчастных в волостное село, заперли в пустом амбаре. А Ефрема – отдельно, в сборне, где имелся особый чулан с железной решеткой на окне и с крепкими, окованными железом дверями. Ничего не помогло. Ни решетка, ни железо на дверях. Маленькая печурка имелась в чулане, от печурки выходила труба. За половину ночи, не уронив ни одного кирпичика, не стукнув и не грюкнув, Евлампий разобрал трубу, через узкий лаз на собственной опояске вытащил Ефрема из чулана, и они ушли из села во второй половине ночи, не нарушив тишины ни одним звуком.
Замели свой след учитель с учеником в глухих горах. Сколько ни металась воинская команда по окрестностям – все впустую.
– Видение мне было, Евлампий, – говорил Ефрем, когда ушли они в безопасное место и остановились на роздых, – видел я Беловодье [21] и путь к нему. Горы неодолимые сию благодать ограждают, но видел я и проходы сквозь горы. И виделось еще, что достигнуть того места только с тобой возможно, больше никто путь этот не одолеет. Потому и звал, и ждал тебя. Пойдешь ли?
– Пойду.
Почти год убили они на тяжкую дорогу за Кедровый кряж. Выбрались в долину в самый разгар теплого лета. И только охнули, когда увидели дивную красоту, развернувшуюся перед ними.
«Ехаста тамо и обшедше неколико гор и на единой обретоша пещеру удобну для прохода и невходну для чуждага человека, возлюбиша же место то зело», – вот какими словами заканчивал свою «Дивную повесть о страдании» старец Ефрем. И сейчас, перечитывая ее, Евлампий будто и по своей жизни, долгой и трудной, прошелся заново – много выпало в той жизни страданий, ох, много!
Прошли годы, скатились, как полая вода в горной речке. Давно уже упокоился старец Ефрем. Спит праведным сном под развесистой кудрявой березой, которая шумит под ветром своими длинными ветвями и навевает ему тихие и благостные песни. На месте избушки, которую они срубили когда-то вдвоем на скорую руку, раскинулась теперь целая деревня с кузней, слесарней, с добротными амбарами, с большущей пасекой и с коровьим стадом. За деревней распахали пашню и научились сеять рожь в здешних местах, чтобы быть с хлебом. А самое главное – крепко отгородились от греховного антихристова мира. За все эти годы казенные чины так и не смогли перебраться через кряж.
А вот лихие люди перебрались.
Сразу почуял Евлампий – не с добром они явились. И не ошибся. А сегодня ночью, в полудреме, увидел он явственно: перекрестился Никифор, улыбнулся ему и уплыл в синий искрящийся свет, который сразу же загустел и налился чернотой. Понял Евлампий, что принял Никифор мученическую смерть. Потому и достал он сегодня «Дивную повесть о страдании», написанную старцем Ефремом, потому и читал ее, окропляя листы слезой, потому что предчувствовал: завершается и его земная дорога. Силы требовались, чтобы не оборвалась она раньше времени – еще не все дела были исполнены. И приходили такие силы, соскальзывали, невидимые, с пожелтевших от времени листов и поддерживали высохшее и немощное уже тело.
Вечером, в сумерках, он призвал Мирона, усадил рядом с собой на лавку, ровным, спокойным голосом известил:
– Помру скоро. Все на тебя остается. Береги, пуще своего глаза. Никифора загубили – я знаю, видение мне было. И вот благословенье мое и наказ тебе: выгоняй пришлых из долины. Снега падут – выгоняй. А если не выгонишь, жизни с ними не будет. Нам с этого места уходить – все равно, что в огне гореть. Лучше сгореть. Теперь ступай, Мирон. Помни мои слова.
Он дошел на подсекающихся ногах до лежанки, вытянулся на ней и слабым жестом руки указал Мирону на дверь – в последние свои часы Евлампий желал остаться один на один с Богом.
Мирон вышел из избы, глянул на розовеющий восток и тяжко вздохнул. На плечи ему будто невидимый тяжкий груз возложили.
