Михаил Гус - Дуэль в Кабуле
— Грог, — пояснил, заплетаясь, Птицын, — очень любит мистер…
Тут он запнулся.
— Мистер Эшли, я знаю, — подхватил Виткевич.
— Эшли… Эшли, — повторил Птицын. — …Оч-чень любит… Портвейн… п… п… рямо из Лондона…
Виткевич открыл бутылку, налил в рюмки… Птицын мигом опрокинул свою, а Ян снова выпил водки…
Минут через пять Птицын повалился на пол, захрапел. Виткевич обе бутылки вина немедленно поставил в шкаф, поднял Птицына, положил на диван, осмотрел карманы.
…Родофиникин, выслушав Виткевича, написал бумагу в III Отделение. Через несколько дней Виткевич был приглашен в здание у Синего моста.
Его принял молодой щеголеватый полковник, отменно учтивый, сияющий, благообразный.
Виткевич рассказал, как и где познакомился с Птицыным.
— В вино, несомненно, подмешано сонно-е зелье, — сказал Ян.
— Мы проверим, поручик. А где бумаги? Виткевич подал полковнику. Он бегло их посмотрел.
— Ничего подозрительного… Впрочем, вот это английское письмо, кажись, имеет следы симпатических чернил. Ладно, выясним. Но и без того ясно: вам, поручик, оказали внимание господа британцы… Почему же?
Виткевич предвидел такой вопрос и предварительно спросил у Родофиникина, до каких пределов он может быть откровенен.
— От III Отделения тайн у нас нет, — услышал он в ответ. И потому изложил полковнику историю своего путешествия в Бухару: попытку убить его в пустыне, исчезновение старика, который оказался туркменом, замеченным еще до того в Оренбурге в сношениях с Евангелической миссией.
— Генерал-адъютант Перовский писал нам о вредоносности сей Евангелической миссии, — сказал жандармский полковнику — но его величеству не благоугодно было ее закрыть… Но мы наблюдаем за ней.
«А Деев, — подумал Виткевич, — служит и у вас, и у миссии… Немного же толку из такого наблюдения выйдет».
Прощаясь, полковник вдруг спросил:
— Вы, поручик, кажется, были по конфирмации покойного государя сосланы в Оренбург в солдаты?
— Так точно, господин полковник, и служил солдатом пять лет, после чего был прикомандирован к Пограничной комиссии и высочайше произведен в первый офицерский чин.
— Да, да, мы знаем… Генерал-адъютант Перовский преотлично аттестует вас. Благодарю вас. А этого голубчика Птицына мы уберем…
Очень неприятное впечатление произвело это посещение на Виткевича. Ему претила фальшь жандармской учтивости, он явно чувствовал недоверие к себе во взглядах, в тоне полковника. И — главное — далеко не был уверен в том, что III Отделение действительно пресечет козни британских агентов. Ведь Деев-то был агентом голубых мундиров…
Доложив Родофиникину о визите в III Отделение, Виткевич испросил дозволения отправиться на рождество в Крожи, чтобы повидаться с родными, которых не видел двенадцать лет.
7
Зима 1836–1837 годов была в петербургском «свете» шумной.
«У нас морозы и балы», — сообщал в Москву Александр Иванович Тургенев, неутомимый путешественник и по европейским столицам, и по петербургскому «свету». Балы сменялись раутами, рауты концертами в аристократических гостиных, концерты — парадными обедами, а там снова балы — и так изо дня в день, из ночи в ночь.
Большая Миллионная, средоточие знати, Большая Морская, Английская набережная сияли огнями ярко освещенных подъездов зеркальных окон…
Петербургский «свет» веселился. Виткевич был далек от «света» и его развлечений.
«Петербург не Лондон, — думалось ему, — и я не английский офицер-разведчик!»
И если Бернс, вернувшись из Бухары, стал достопримечательностью Лондона и его наперерыв приглашали в аристократические дома, то о Виткевиче никто не знал, его никуда не звали…
Никто не заметил ни отъезда Виткевича в Литву, ни его возвращения.
Виткевич вернулся в Петербург днем 29 января, в день смерти Пушкина, и первое, что он услышал в гостинице, была роковая весть…
Посетить Пушкина, хотя он и имел его приглашение, Виткевич стеснялся. Когда приехал Даль, приятель Пушкина, Ян договаривался с ним сделать этот визит — после возвращения из Крожей.
И вот Пушкина нет в живых… Виткевич поспешил отдать ему последний долг. Когда он свернул на Мойку, то увидел густую толпу: офицеры, студенты, чиновники и простой люд — все шли к дому Пушкина.
Виткевич вместе с толпой медленно двигался вперед, вошел в подъезд, прошел мимо гроба, выставленного в зале…
Пушкин мертв… Эта мысль не укладывалась в голове. Эти руки, покоящиеся на груди, больше не возьмут пера. Эти закрытые глаза не откроются, не сверкнут искорками гениального ума, голос не зазвучит никогда более.
Медленно обошел Ян гроб, вышел через здание комнаты во двор, оттуда на набережную Мойки.
Народ все прибывал и прибывал. Десятки тысяч человек отдали последний долг Пушкину.
Конные жандармы наводили порядок. Полицейские пикеты были расставлены вдоль набережной.
Соглядатаи III Отделения — их безошибочно распознавал Виткевич — шныряли в толпе, прислушиваясь к толкам. А толки были громкие, негодующие, гневные.
— Мерзавец Дантес посягнул на гордость России.
— Неужто правительство равнодушно снесет это преступление?
— Презренный чужеземец убил Пушкина…
— Гнать из России всех этих иностранцев, сидящих на шее народа!
— Доколе же терпеть будем хищную стаю немцев…
Виткевич слушал и ушам своим не верил… Народ заговорил!
Даля Виткевич разыскал к вечеру. Владимир Иванович, с красными от слез глазами, истомленный, бледный, говорил о последних часах Пушкина, о мужестве, с каким он переносил страдания.
— А убийца останется безнаказанным! — воскликнул Виткевич.
Даль сказал, что Дантес арестован, будет судим.
«Я принадлежу всей стране и желаю, чтоб мое имя оставалось незапятнанным», — эти слова Пушкина друзьям потрясли Виткевича.
А Даль говорил о том, что III Отделение знало о месте дуэли, но Бенкендорф послал жандармов не на Черную речку, а в противоположный конец столицы.
И еще говорил Даль о том, что светских негодяев травивших Пушкина, подбивала графиня Нессельроде, ненавидевшая поэта, а ей усердно содействовали не только высокопоставленные немцы, но и свои же, русские, продавшие свою честь…
Вынос тела поэта был назначен в Исаакиевский собор, куда утром и поспешил Виткевич. Но по дороге он узнал, что ночью гроб был перенесен в небольшую церковь Конюшенного ведомства и туда доступ только по билетам.
Билета у Яна не было, и он видел, как сквозь кордоны полицейских и жандармов проходили в церковь люди, виновные в гибели поэта, знать, которой равно чужды и гордость национальная, и личная честь, и слава России, и судьба литературы…
