Тим Северин - Последний Конунг
И все же я упорствовал. Образ жизни при дворе Харальда был больше всего похож на тот, о котором я слышал ребенком в Гренландии, и я внушал себе, что Харальд искренне почитает обычаи Севера. Он окружил себя скальдами и хорошо платил за стихи, воспевавшие славные деяния прошлого. Его главным скальдом был еще один исландец, Тьодольв, но и другие поэты – Вальгард, Иллуги, Больверк, Халли, известные насмешники, и Стув Слепой были почти так же искусны в создании затейливых строф в придворном стиле, о достоинствах которых Харальд мог судить, ибо сам был знающим стихотворцем. Для веселья он нанимал придворного карлика, фризца по имени Тута, у него была длинная широкая спина и очень короткие толстые ноги, и все поневоле заливались смехом, глядя, как он вышагивает по большому залу дворца, одетый в кольчугу, доходящую до пола. Эта кольчуга была особо выкована для Харальда в Константинополе и столь прославлена, что даже получила собственное имя – «Эмма». Сам Харальд всегда был одет наилучшим образом, щеголял в красной с золотом головной повязке, когда был без короны, а в парадных случаях – сверкающим мечом, каковым его наградили в Миклагарде как спафарокандидата.
К сожалению, меч и кольчуга были не единственным напоминанием о его жизни при дворе басилевса. В Миклагарде Харальд понял, как безжалостно нужно добиваться власти и устранять соперников без предупреждения. Теперь я наблюдал, как он устранял одну вероятную угрозу за другой, внезапно и без пощады. Некий знатный человек, ставший слишком могущественным, был вызван на совет и опрометчиво вошел в зал совета без телохранителя. В зале же было темно – Харальд приказал закрыть ставни, – и его убили в темноте. Другой соперник был назначен начальником передового отряда дружины Харальда и послан в бой против сильнейшего врага. А Харальд все откладывал свое прибытие на поле битвы, и весь передовой отряд вместе с предводителем был безжалостно перебит. Вскоре тех, кто называл Харальда Суровым, стало куда меньше, чем тех, кто звал его просто «Харальдом Скверным».
И этому вот конунгу я продолжал верно служить, называя себя «человеком конунга» и упрямо цепляясь за надежду, что он остановит упорное продвижение веры Белого Христа и поведет свой народ обратно, к светлым дням исконной веры. Будь я честнее с самим собой, я должен был бы признать, что моя мечта вряд ли когда-нибудь осуществится. Но мне не хватало духа изменить свой образ мыслей. На самом же деле все обстояло просто: я достиг прочного положения в жизни, и у меня появилась привычка к этому положению. Мне было сорок шесть лет, когда Харальд сел на норвежский, престол, но вместо того чтобы смириться с возрастом, каковой большинство почитает едва ли не старостью, я все еще чувствовал, что способен управлять событиями.
А Руна не давала мне состариться.
Каждый год на шесть месяцев я оставлял двор Харальда и возвращался в мой любимый Вестерготланд. Я приурочивал свой приезд к середине осени, когда наступала пора сбора скудного урожая зерна, росшего на каменистых полях, отвоеванных у лесов, окружающих наше поселение, и вскоре мое возвращение стало сопровождаться маленьким обрядом. Я являлся домой пешком в скромном дорожном платье, а не в дорогом придворном, и в кожаном мешочке нес особый подарок для Руны – две парные золотые броши с переплетенным узором, чтобы застегивать плащ, ожерелье из янтарных бусин, браслет из черного янтаря, затейливо вырезанный наподобие змеи. Мы вдвоем уходили в небольшую избушку, выстроенную мною рядом с домом ее сестры, и едва мы оказывались скрыты от любопытных взоров, ее глаза вспыхивали от предвкушения. Вручив ей подарок, я отходил назад и смотрел с восторгом, как она разворачивает то, что я завернул в длинный кусок яркого шелка, каковым позже она оторачивала свои лучшие наряды. Полюбовавшись подарком, Руна дарила мне долгий нежный поцелуй, а потом осторожно клала подарок в ларец с драгоценностями и прятала его в углубление в стене.
Только после этого ободряющего приветствия я докладывал о себе Фолькмару и спрашивал у него, какую работу на хуторе нужно сделать. Он ставил меня жать зерно, помогать забивать и свежевать скот, для которого на зиму у нас не хватило бы корма, либо солить мясо. Потом нужно было наколоть дров, уложить их, и дранка на крышах наших домов требовала внимания – там отслоилась, тут и вовсе нуждалась в замене. Будучи молодым, я не любил рутины и суровой неукоснительности деревенской жизни, но теперь обнаружил, что телесный труд возвращает бодрость, и с удовольствием проверял, довольно ли молодой силы во мне осталось, сам себе задавая уроки и находя удовлетворение в успешном исполнении оных. По вечерам, готовясь отойти ко сну рядом с Руной, я произносил благодарственную молитву Одину за то, что от сиротского детства через битвы, рабство и почти смерть он привел меня в объятия женщины любящей и глубоко мною любимой.
К своему великому удивлению я обнаружил, что соседи видят во мне как бы мудреца, человека, глубоко постигшего Древнюю мудрость, и приходят ко мне за советами. Я охотно шел им навстречу, потому что начал понимать, что будущее исконной веры зависит не от великих правителей, вроде Харальда, но от обычных землепашцев. Я напомнил себе, что «паганус» – слово, которым христианские священники ругают язычников, – означает всего лишь человека, живущего в сельской местности. И тогда я стал учить деревенских жителей тому, что сам узнал в молодости: о богах, о том, как сохранять исконную веру, как жить в гармонии с невидимым миром. В ответ мои соседи сделали меня чем-то вроде жреца, и однажды, вернувшись домой, я обнаружил, что они выстроили для меня маленький хоф. Всего-то круглую хижину, стоящую в рощице, неподалеку от дома, где жили мы с Руной. Там я мог приносить жертвы и молиться Одину без помех. И снова Один услышал меня, потому что на восьмой год правления Харальда Руна обрадовала меня, сообщив, что ждет ребенка, и в положенное время произвела на свет мальчика и девочку, здоровых и сильных. Мы назвали их Фрейрвидом и Фрейгерд в честь богов, которые тоже были близнецами.
Близнецы еще не научились ходить, когда Харальд послал меня с поручением, предварявшим его великие притязания – по меньшей мере, стать вторым Кнутом, получив власть над всеми северными землями. Он вызвал меня в палату советов, одного, и заявил напрямик:
– Торгильс, ты говоришь на языке скоттов.
– Нет, милорд, – ответил я. – В молодости я научился языку ирландцев, когда был там рабом.
– Но ирландский язык достаточно близок к языку скоттов, чтобы ты мог провести тайные переговоры, не нуждаясь в переводчике?
– Возможно, государь, хотя я никогда этого не пробовал.
