Иван Аврамов - Ошибка Перикла
Сострат весь отдался насыщению, жадно запихивая в рот куски жареной баранины, лакомясь вяленой, истекающей янтарным жиром рыбой, макая маленькие слоеные пирожки в мед, пробуя решительно все выставленное щедрым хозяином и искренне недоумевая: «И откуда только у Меланта эти богатые, нескончаемые, что ли, съестные припасы?»
— Итак, как и договаривались, третья — в честь спасителя! — тянясь к Сострату наполненной с краями чашей и проливая вино на стол, даже на ноги Сострата, возгласил хмелеющий все более и более Пасикл.
Две музыкантши с изысканными прическами, что сидели напротив Сострата, тронули струны кифар и глубокими грудными голосами запели, нисколько не смущаясь тем, что бессовестно клевещут на действительность:
Ни бычьего мяса здесь нет,
Ни золота, ни багряниц, —
Зато есть приветный дух
И сладкая Муза,
И доброе вино в беотийских чашах.
Это были слова из стихотворной молитвы братьям-героям Диоскурам, которые написал «кеосский» соловей Вакхилид. Только разумел он под ними не этот бедлам, не эту пучину разврата, в которую с головой погружались все эти несомненно умные и благородные люди, бесстыдно попирая всякое благочестие, целомудрие, все то, что дается воспитанием и соблюдением заветов предков и что слетало сейчас с них, как шелушащаяся краска с древних статуй. Вакхилиду мнился уютный пир, что собрал родных и близких людей.
И Сострату тоже захотелось удариться во все тяжкие. Животный ужас, которым были охвачены те, кто его окружал здесь, неумолимо передался и ему: что сулит завтра? Издыхание с пеной у рта на обочине какой-нибудь кривой афинской улочки? Скорее всего… Женщин, красивых, пьяных, тут много, и все они доступны. Сострат начал останавливать на них свой пока еще достаточно трезвый взгляд, но Пасикл, будто угадав его тайное желание, вдруг пьяно зашептал ему прямо на ухо:
— Хочешь, я тоже, как Гиперид, сделаю тебе подарок? Если желаешь побаловаться с Синеокой Стафилеей, бери ее. Только помни, что ты — не Ксантипп.
Сострат благодарно обнял своего нового товарища. Совсем нагая уже девушка с его помощью поднялась на ноги, и они, переступая через бесчувственные тела, оскальзываясь на залитом вином и усеянном объедками полу, побрели куда-то вглубь просторных Мелантовых покоев, ища уединения. Сострат был не столь пьян, чтобы делать это на виду у всех. Однако темный дурман сладострастия, обостренный ожиданием скорой неминуемой смерти, неотвратимо, всецело овладевал им.
В Афинах уже стояла глубокая ночь. Афины — «Эллада Эллады», сгусток «аттической соли», твердыня свободы, демократии и всеобщего равенства всех граждан перед законом, город, куда стремились умнейшие из умных и талантливейшие из талантливых, — теряли человеческое лицо.
ГЛАВА XXI
Алкивиад в изумлении смотрел на Перикла такими квадратными глазами, что тот, весьма далекий от веселья, не выдержал и громко рассмеялся:
— О, мой юный племянник, разве тебе не ведомо, что рака никогда не научишь идти прямо? Я знаю наш народ как никто другой в Аттике, и я уже слишком… стар, чтобы в очередной раз пересесть с коня на осла.
— Афиняне раскаялись в своем поступке, они поняли, что Перикл Олимпиец незаменим, особенно сейчас, когда противостояние с лакедемонянами чревато самыми непредсказуемыми последствиями, — горячо сказал Алкивиад, не сводя с опекуна больших голубых глаз, и Перикл в который раз подивился тому, насколько щедрой оказалась природа по отношению к этому юноше, наградив его столь необыкновенной красотой — безупречный нос, сочные чувственные губы, волевой подбородок, белая чистая кожа, крупные кольца блестящих волос. — Наверное, ты недослышал: народное собрание, исправляя ошибку, опять избрало тебя первым стратегом Афин и сняло наложенный на тебя штраф. Великий Перикл, тебе предлагают власть, а ты от нее отмахиваешься, как от залежалого товара, навязываемого тебе на рынке. Я на твоем месте ни за что бы так не поступил, клянусь Зевсом-Отцом!
— Ты слишком властолюбив, дорогой Алкивиад. Власть — не подарок судьбы, а тяжкое бремя, под которым, бывает, трещат кости. И употреблять ее следует единственно лишь во благо народа. Смею полагать, я делал именно так.
— С тебя, Перикл, любому властителю брать пример крайне трудно, но я… Я постараюсь, — не очень-то уверенно сказал Алкивиад. А Перикл мысленно поразился тому, что юноша нисколько не сомневался — ему уготовано первенствовать в Афинском государстве. Однако ясности, сможет ли он править так же достойно, как Перикл, у него не было. Этот молодой человек, сын знатного и доблестного Клиния, сложившего голову в бою с беотийцами, а по материнской линии так же, как и сам Перикл, Алкмеонид, имел собственные представления о власти, в коих краеугольным камнем являлось его собственное «я». Опекун хорошо изучил своего воспитанника: исключительные способности, острый ум, задатки великолепного оратора (пусть шепелявит и картавит, но нужные, очень сильные слова у него находятся мгновенно) — и отсутствие выдержки, взбалмошность, пренебрежительное отношение к другим, граничащее с унижением их достоинства, страсть к безудержным наслаждениям; безмерное честолюбие, жажда славы — и несомненная склонность к авантюризму, необдуманным поступкам. Кто знает, что принесет он Афинам, скорей всего, добро будет напополам со злом. Впрочем, Алкивиад совсем юн, многое с возрастом перемалывается в ступе бытия.
— Мне сказали, что ты очень сдружился с Сократом, — неожиданно сказал Перикл. — Я этому рад. Прислушивайся к Сократу. Он иногда бывает несносен, но говорит правду. Не зря ведь наши предки говаривали: «Пребывая среди умных, и сам станешь умным». Давненько я не видывал мудреца Сократа, давненько…
— О, Перикл, ты, кажется, намеренно уводишь наш разговор куда-то в сторону, — понимающе улыбнулся Алкивиад. — Народ, который ты так любишь и ценишь, зовет тебя, разве ты вправе не откликнуться на этот зов? Народ признал свою вину, и неужели ты изменишь себе, если простишь его?
— Не скрою, Алкивиад, мне приятна твоя настойчивость. Твои слова сладки, как гиметский мед. И ты уговариваешь меня, как…девушку из хорошей семьи, — оба улыбнулись, но у Алкивиада это получилось весело, а у Перикла — грустновато. — Обида… да, если честно, она еще во мне, но я…наверное, я готов переступить через нее. Гораздо сильнее меня удручает, если даже не убивает, что и Парал, и Ксантипп ушли так несправедливо рано. Да, конечно: «Кого боги любят, тот умирает смолоду». Может, и так, но я примириться с этим не в силах…
