Алексей Пантелеев - Республика ШКИД (большой сборник)
— Что? Кто это? — воскликнул он.
— Ой, светы мои!.. Не мамочка ли это наша едет? — засуетилась нянька.
Все кинулись к окнам, прильнули к забрызганным дождем потным стеклам. Но тележка проехала мимо, и скоро шум ее смолк на другом конце деревни.
Поздно вечером, как это часто бывает в сентябре, дождь перестал, небо прояснилось, даже показалось ненадолго красное предзакатное солнце.
Ребята в один голос стали проситься гулять; их выпустили, и вместе со всеми вышел во двор и Ленька. Некоторое время он помогал Васе строить запруду на бурливом, пенящемся потоке, потом, как всегда, разгорячился, поссорился, дал Васе тумака, получил два или три тумака сдачи, сразу охладел к игре и, накинув на плечи синюю курточку, вышел на улицу.
После дождя и после душной, пропахшей всеми возможными и невозможными, деревенскими и городскими запахами избы на улице дышалось легко и свободно. Негрозно, играючи шумели то здесь, то там дождевые ручьи. Остро, по-осеннему пахло яблоками, мякиной, березовым прелым листом.
Ленька дошел до конца деревни, постоял, посмотрел, как догорает закат за вершинами Принцева леса, озяб и повернул обратно. И уже на обратном пути, подходя к кривцовскому дому, он вдруг заметил, что из трубы этого дома идет дым, летят в небо веселые красные искры и что окна избы ярко, по-праздничному озарены.
В первую минуту мальчик испугался, не понял, что случилось. Но вот он вскочил на кособокую завалинку, заглянул в окно и от радости даже засмеялся тихонько.
В избе топилась печь. У шестка ее стояла, склонившись, Фекла Семеновна, наливала в корчагу воду. А за столом, вполоборота к окну, резко освещенный пламенем печки, сидел Василий Федорович — похудевший, осунувшийся, по-городскому стриженный, но тот же милый, чуть-чуть сутулый, смугловатый, весь какой-то золотисто-хлебный и ни на кого другого не похожий... Он ел из деревянной миски, не спеша разминал деревянной ложкой картофель и разговаривал с Симковым и с худощавым, похожим на Фритьофа Нансена человеком в военной форме, которого Ленька уже не один раз видел в деревне.
Ленька хотел постучать в окно и не решился. Несколько минут он ходил под окнами, несколько раз влезал на завалинку, потом поднялся на крыльцо, постоял, потрогал пальцем замок, ненужно висевший с невынутым из скважины ключом, и вдруг вспомнил что-то, ахнул и побежал домой.
В сенях за пустым бочонком, где летом держали квас, был спрятан у него завернутый в рваную мешковину заветный бидончик.
Прежде чем снова выбежать на улицу, Ленька распахнул дверь в горницу и крикнул:
— Няня!
— Ась? — откликнулась старуха.
— Угадайте!
— Что угадайте?
— Василий Федорыч приехал.
— Стой! Погоди! Где? Когда? — засуетилась старуха, но Ленька уже хлопнул дверью и минуту спустя бежал по улице, не глядя под ноги, вляпываясь в лужи, боясь, что он опоздает, что Василий Федорович уедет, уйдет, что он не застанет и не увидит его.
На полдороге он чуть не налетел на людей, шедших ему навстречу.
— Знаю, видел я этого хрена, — говорил один из них. — Как же... помню... капитан первого ранга Колчак. В одиннадцатом году на крейсере у нас...
— Добрый вечер, дядя Игнат! — радостно гаркнул Ленька, узнав голос Симкова.
— Вечер добрый, — ответил тот, не останавливаясь.
Прежде чем войти в избу, Ленька еще раз заглянул в окошко. Феклы Семеновны в горнице не было. Не сразу увидел он и председателя. Василий Федорович стоял в тени, в углу, перед книжной полкой и, наклонив голову, сдвинув брови, сосредоточенно разглядывал, вертел указательным пальцем маленький школьный глобус.
С женой его Ленька столкнулся на крыльце. Фекла Семеновна выходила с коромыслом по воду.
— Здравствуйте, Фекла Семеновна! — крикнул Ленька, взбегая по ступенькам ей навстречу.
— Кто это? — не узнала она. И вдруг загромыхала и ведрами и коромыслом, распахнула дверь и закричала через большие темные сени:
— Василий Федорыч... встречай... еще гостя бог послал!..
— Кто? — послышался знакомый голос.
Ленька пробежал сени, приоткрыл дверь:
— Можно, Василий Федорович?
Кривцов стоял у стола, по-прежнему держа в руке маленький, как недозрелый арбуз, глобус. И лицо его и глобус были ярко озарены пламенем печки.
— Кто там? — сказал он, откидывая голову и прищуриваясь.
— Это я...
— А-а-а! Очень рад, — заулыбался Кривцов, ставя на стол глобус и делая неуверенный, ковыляющий шаг навстречу Леньке. — Вы здесь еще, оказывается? А я думал, — вы уже в Питере.
— Нет, — смущенно улыбаясь, забормотал Ленька, — мы не уехали. В Петрограде ведь голод. Мы, может быть, на юг поедем.
Председатель держал его руку в своей, рассеянно слушал мальчика и кивал головой.
— Ну, ну. Превосходно. А с Хорькой у вас как? Помирились? Нет? А мамаша как? Здорова?
— Василий Федорыч, — сказал Ленька. — А вы поправились? Совсем?
— А чего ж мне?.. Поправился, конечно. Мы ведь, вы знаете, гнемся, да не ломимся. Это ведь про нас, про наше русское мужицкое племя сказано: цепями руки крючены, железом ноги кованы... Только вот с ногой неважно обстоит. Видали, что получилось? — Сильно прихрамывая, Кривцов прошелся по избе.
— Дюйма на полтора покороче стала.
— Василий Федорыч, — краснея, сказал Ленька. — А я вам подарок принес.
— Какой? Что? Бросьте вы.
— Нет, нет, возьмите, пожалуйста, — умоляюще проговорил Ленька, протягивая председателю завернутый в мешковину бидончик.
— Что это?
— Нет, вы газвегните, — сказал Ленька. Но не выдержал, не дождался, пока председатель развернет пакет, и сам объявил:
— Богдосская жидкость!
— Какая? — не понял Кривцов. — Богодуховская? А-а-а!.. Вон оно что!..
Лицо его по-детски просияло.
— Бордосская жидкость?! Постойте, это где же вы ее взяли?!
Смущенно улыбаясь, Ленька рассказал, где и при каких обстоятельствах ему удалось раздобыть помидорное лекарство.
Кривцов негромко посмеялся в бороду.
— Ну, спасибо, друг. Уважил, порадовал. Дай я тебя... дай я тебе руку пожму.
Он еще раз с удовольствием перечитал надпись на стертой, поцарапанной этикетке, побултыхал бидончик, прикинул его на вес.
— Н-да, брат. Великолепная вещь. Но только боюсь, дорогой, что мне сейчас не до помидоров будет.
— Ну конечно, — понимающе заметил Ленька. — Ведь осень уже...
— Осень-то осень... Да не в этом, дружок, дело. Придется ее, пожалуй, на полочку поставить до поры до времени. Как вы думаете, года два-три постоит, не испортится?
— Не знаю. Зачем же так долго?
— Пожалуй, не испортится. Запаяна ведь. А?
