Мартин Стивен - Совесть короля
Не в первый раз Грэшем убедился в том, что затевать спор с прислугой до завтрака — вещь поистине бесполезная. Холодная вода резко обожгла: на мгновение у него перехватило дыхание. Манион с полотенцем ждал, пока он выберется на поросший травой берег. Глядя на рельефные мышцы Грэшема, Манион довольно отметил про себя, что хозяин в прекрасной физической форме. На холоде кожа на правом боку Грэшема в некоторых местах сделалась бледнее. Даже если Манион и помнил, как неделями держал его на руках, если сам Грэшем не забыл, как кричал в агонии, когда порохом ему опалило бок, ни один из них не обмолвился об этом. Они давно научились понимать друг друга без слов.
В компанейском молчании слуга и господин направились назад к Купеческому дому. Построенный еще пару столетий назад, дом этот являл собой нечто большее, нежели обычный парадный зал с пристроенной к нему кухней. Нет, на протяжении двухсот лет дом перестраивался, причем не раз.
Грэшем едва ли не кожей ощущал исходившее от старых стен тепло. Дом словно приглашал его в свои распростертые объятия. Хотя описать это волшебство словами было довольно сложно, Грэшем знал: оно сосредоточено в Большом зале. Когда-то давным-давно слуги целыми семьями жили, ссорились и любили в этом просторном помещении, рядом с кухнями, кладовками и отдельными комнатами для хозяев. Ныне, увешанный гобеленами и увенчанный причудливым потолком с золочеными балками, зал был самой просторной комнатой посреди запутанного лабиринта коридоров, лестниц, комнат, комнаток и каморок. Истинная мастерская семейной жизни, шум которой Грэшем всегда слышал как едва различимый музыкальный фон. Лето по-настоящему чувствовалось в воздухе, и вокруг в любом приглушенном звуке ощущалось очередное пробуждение, волнение древесных крон, уставших от зимы. И все же стены Большого зала оставались совершенно непроницаемыми для этих звуков. На своем веку зал повидал все, что несет с собой человеческая жизнь. Дом назывался Купеческим, но Грэшем подозревал, что какой-то богатый торговец просто приобрел его у дворян, некогда построивших его, но плохо закончивших жизнь — возможно, даже на плахе. Ни одному купцу на свете не построить такой зал. Его величие было величием голубой крови, а не чванливостью денежного мешка.
В дверях на другом конце зала, негромко разговаривая друг с другом, появились дети Грэшема. Комната сверкала, наполненная сиянием и запахом полироли. Сэр Генри испытал легкое раздражение: это была взрослая комната, а не детская. Он откинулся на спинку кресла. Дети его не заметили, но ему был слышен их разговор.
— Тсс! — произнес шестилетний Уолтер, старший из двоих. Как правило, он производил наибольший шум. — Стоит им услышать наши голоса, как нас отсюда прогонят!
— Почему вдруг нас прогонят? — раздался тоненький, пронзительный голосок пятилетней Анны. Очень рано научившись говорить, она всегда делала это с поразительной четкостью.
— Потому что взрослые всегда так поступают.
— Значит, взрослые не очень умные?
— Я… я… я не знаю! — сердито буркнул Уолтер. — Давай играть дальше!
Грэшем откинулся на спинку кресла и усмехнулся. Дети по-прежнему не замечали его. А вот и тема его следующего философского трактата. Мужчина, господствующий вид, загнанный в тупик здравым вопросом, которое ему задает седьмое ребро. И каков же ответ мужчины? «Не знаю! Давай играть дальше!» Скольких он знал людей, для которых любая серьезная жизненная ситуация была не больше чем игрой? Единственное различие между ним и прочими представителями рода человеческого заключалось в том, что Грэшем давно уже осознал: ответа нет, а жизнь действительно игра. А победить в ней — означает остаться живым.
Детская игра на данном этапе — по крайней мере, так могло показаться со стороны — заключалась в следующем: нужно совершить прыжок во всю длину стола в центре зала и поставить что-то всего в нескольких шагах от его конца — находящегося, между прочим, лишь в паре ярдов от спинки кресла, в котором сидел сэр Генри. Все больше ощущая себя шаловливым ребенком, Грэшем огляделся: было интересно, что именно дочь положила на пол.
Боже правый! Ягодичный валик. Точнее, два валика. Если еще точнее — обитые тканью половинки обручей: женщины носили их, прикрепляя сзади для увеличения объема бедер и придания стройности талии, а также в качестве барьера между собственным телом и железной проволокой, пронизывающей юбку и обеспечивающей ей нелепую ширину, требуемую модой. Если пропажа подобного рода откроется, быть скандалу.
Суть игры мгновенно прояснилась. У Уолтера и Анны было по набитому кожаному мячику. Под столом располагался узкий туннель, образованный ножками задвинутых под него дубовых стульев. Если прокатить мячик под столом по всей его длине так, чтобы он остановился как раз в середине одного из обручей, то это добавит играющему очков. Попасть мячиком в конец обруча означает получить ноль очков. Если же мячик преодолевал лишь часть расстояния, не докатываясь до обручей, то играющему засчитывалось несколько очков. Соблазн был велик.
— А мне можно поиграть с вами? — спросил Грэшем, вставая.
Детям полагалось снимать головные уборы перед отцом, как только тот изволит позавтракать, потом попросить его помолиться за них и благословить. Таковы правила. Так было заведено. Отцы никогда не возились с детьми на полу.
Но это была хорошая игра, и Грэшем всерьез намеревался поучаствовать в ней.
Дети — такие маленькие теперь, когда он встал перед ними в полный рост, — отскочили, стоило ему заговорить, однако, узнав отца, тотчас успокоились.
— Это ты!.. Ты… не прогонишь нас отсюда, пап? — спросил Уолтер, маленький храбрый солдат, стоящий навытяжку перед своим офицером, никогда не уверенный в том, что правильно понял очередной приказ, однако горящий страстным желанием его выполнить.
— Разумеется, прогоню! — жестко произнес Грэшем. — Вы нарушили мой покой, и у вас нет права тут находиться.
А ведь большинство детских голов поникло бы от таких слов, подумал он. Его дети были слишком малы и потому не научились притворяться. Сначала оба растерянно заморгали, однако Грэшем не услышал от них ни мольбы, ни плача. То, как стойко они держались в ситуации, которая в их беззаботной жизни была едва ли не катастрофой, не могло не вызывать восхищения. Не в состоянии требовать большей выдержки и мужества от своих отпрысков, Грэшем заговорил снова:
— Тем не менее, судя по всему, игра хорошая, и вам ничего другого не остается, как поиграть со мной.
И дети заулыбались — очень робко и застенчиво. «Доверие и страх, — подумал Грэшем, — и еще немного привязанности. Три составляющие хорошего командира. Уж не обращаюсь ли я с детьми как с солдатами, оказавшимися под моим началом?..»
