Кристофер Харт - Аттила
Люций вел лошадь вдоль улиц. Вокруг стояло зловоние от голодающих, немытых и, что всего ужаснее, непогребенных тел. Он видел людей, сбившихся в кучки на углах улиц или в тени потемневших переулков, некоторые вытягивали костлявые руки, умоляя о милостыне. Он остановился всего лишь раз, когда наткнулся на тело ребенка лет четырех-пяти, закутанное в лохмотья. Лицо казалось пергаментным, глаза закатились, мухи уже сидели на ввалившихся губах и расслоившемся носе. Этому ребенку столько же лет, сколько и его собственному…
Он скорбно склонил голову и понял, что не может идти дальше. Он отпустил Туга Бин, наклонился и поднял мертвое тельце. Он закрыл ему личико — невозможно было определить, мальчик это или девочка — и положил легкое, как перышко, тельце на обочину, смахнув мух и прикрыв искаженное, пепельное личико углом изодранного плаща. Этого недостаточно, этого всегда недостаточно, но это все, что он мог сделать. И они с Туга Бин пошли дальше.
В целом городе стояла зловещая тишина, разве только иногда доносился долгий, едва слышный вздох, словно город приготовился к смерти. Трупы лежали повсюду, и над ними вились тучи мух. Еще стоял август, и в такую жару Болезнь скоро объявится, наступая на пятки своему возлюбленному жениху, Голоду, чтобы добавить бедствия Риму.
Люций и Туга Бин с полчаса шли по оголодавшим, призрачным улицам. Собравшиеся группки умирающих начинали волноваться и о чем-то говорить, когда они проходили мимо, глядя сверкающими, безумными глазами на упитанные бока Туга Бин. Люций потрепал ее по носу.
И наконец они добрались до Палатинского Холма, до ворот императорского дворца. Часовые здесь, похоже, питались лучше. Он потребовал впустить его, сказав, что пришел от наместника Гераклиана, от колонны, ушедшей в начале месяца в Равенну, и назвал верный пароль. Ждать пришлось долго, но его все же впустили. Он настоял на аудиенции у принцессы Галлы Плацидии, сказав, что у него для нее тайное сообщение от самого наместника Гераклиана. Велели подождать, и он прождал два часа. Он ждал до вечера. Но потом ему сообщили, что принцесса Галла примет его.
— Присмотри за моей лошадью, — крикнул Люций через плечо. — Пока я за ней не вернусь.
Они дали слово.
Четверо вооруженных гвардейцев провели его в Палату Императорских Аудиенций, и там, на королевском великолепии трона из отборного каррарского мрамора, сидела принцесса Галла Плацидия. Рядом с ней стоял евнух Евмолпий.
Принцесса перевела на Люция свои светлые глаза, долго смотрела, потом произнесла:
— Значит, Гераклиан в Равенне, в безопасности.
— Да. Вместе со своей любимой палатинской гвардией. — Солдат говорил странным, язвительным тоном
— Обращайся к Трону «ваша светлость», — прошипел Евмолпий.
Люций повернулся и твердо посмотрел на него. Потом снова обернулся и с той же твердостью взглянул на принцессу, не добавив ни слова.
Галла была поражена, но не выдала этого. Принцесса не смеет показывать свои чувства, потому что это слабость; она не имеет права повышать голос и должна всегда ходить одинаково величавой походкой, словно держит на голове кубок с водой.
Кроме того, возможно, что этот грязный, растрепанный, босоногий солдат, чье зловонное присутствие она должна терпеть ради связи с этим глупцом Гераклианом, получил солнечный удар, или ослаб от голода или еще чего-нибудь. Неважно. Один раз дворцовым этикетом можно пренебречь. Она хотела знать только одно:
— А остальная колонна?
— Погибли.
Она кивнула.
— А мальчик-гунн?
— Кроме мальчика. Он теперь свободен.
Она улыбнулась.
— Как ты это выразил.
Люций кивнул
— Должно быть, сейчас он довольно далеко на пути к своему народу.
Галла растерялась.
— Ты хочешь сказать… к своим предкам?
— Нет, я имею в виду его народ. Там, на равнинах Скифии. Это достаточно понятно?
— Ваша светлость! — вскричал Евмолпий, подхватывая свои юбки и выбегая на середину палаты. — Его наглость возмутительна! Ты должен отречься — он повернулся к ненормальному солдату, осмелившемуся обратиться к Императорскому Трону таким манером, — ты должен отречься… — Не совсем понимая, от чего именно должен отречься солдат, евнух сердито вскинул руку.
— Ударь меня, — спокойно сказал солдат, — и я сломаю тебе шею.
— О! — завопил Евмолпий, пятясь. — Ваша светлость! Стража!
Но принцесса Галла махнула гвардейцам, отсылая их прочь.
— Принесите этому человеку вина.
— Мне не нужно твое вино, — сказал солдат. — Меня от него вырвет.
Лицо Галлы в первый раз дрогнуло: на нем отразились сразу и неуверенность, и гнев. Она заговорила все с тем же колебанием:
— Что ты должен сообщить мне, солдат?
Люций смотрел на нее, не мигая.
— И если сатана сатану изгоняет, — произнес он, — то как же устоит царство его? Ибо он разделился сам с собою. Евангелие от Матфея, глава двенадцатая, стих двадцать шестой.
Евмолпий вернулся к своей госпоже, и они оба уставились на странного, обезумевшего от солнца солдата.
Наконец Галла снова заговорила. Ее кожа и светло-рыжие волосы казались сегодня бледнее, чем обычно.
— Ты говоришь мне, что мальчик убежал?
— Мальчик убежал. Гераклиан и палатинская гвардия добрались до Равенны. А остаток моей центурии — всей моей центурии — стерт с лица земли. Отрядом батавской конницы с базы на Дунае, переодетым в готов. — Все это время Люций не отрывал взгляда от Галлы, а голос его от гнева делался все громче. — У меня нет для тебя сообщений от этого подонка Гераклиана, да сгниет он в аду. Я пришел сюда только для того, чтобы задать тебе вопрос. Один простой вопрос, на который, надеюсь, ты дашь мне прямой ответ. Правда ли, что все это отвратительное дело — эта резня — было просто…
— Ваша светлость! — завопил Евмолпий, который больше не мог сдерживаться. — Это неслыханно? Ты, немытый хулиган, не смей задавать вопросов ее императорскому величеству, и ты не смеешь…
Люций сделал два шага к Евмолцию.
— Заткни свое дерьмо, — велел он. — Я хочу услышать ответ от того, кто отдал приказ, а не от вонючего евнуха.
— Стража! — завопил Евмолпий. — Арестовать этого человека!
На этот раз принцесса была так потрясена, что не остановила их. Двое дюжих дворцовых гвардейцев больно заломили Люцию руки за спину, но, похоже, тот даже не заметил этого. Он не отрывал взгляда от белого, как фарфор, лица Галлы.
— Если ты не ответишь, — говорил он, пока его волокли прочь от трона, — я решу, что мою центурию уничтожили по твоему приказу, как часть заговора, а мальчик-гунн послужил наживкой. Я прав?
