Виктор Егоров - Конец – молчание
– Принесите мне дело Кесслеров.
И, чувствуя, что Кёгель плохо его понимает, добавил:
– Да, да, тех самых! Сотрудники абвера узнали в этом англичанине некоего Бутлера, клерка транспортной конторы «Вильямс и К°» в Тегеране. Вы слышите, Освальд? В Тегеране! Кесслеры приехали в Германию оттуда. Именно к ним, хоть и в числе других, заходил Бутлер. Но другие никогда не жили в Персии.
Лоллинг не просто информировал своего помощника: плевал он на него, в конце концов! Он рассуждал…
– Думаю, признание этого клерка относительно Кесслеров нам не обязательно. Разрабатывайте лишь его собственную линию. Отцом и сыном, вернее, отцом, я займусь сам.
– А что делать с сыном?
– Пока не трогать. Дать ему спокойно уйти. Пусть считает, что ему повезло. Очевидно, он пойдет к «Четырнадцатому»…
В тот теплый сентябрьский вечер, когда арестовали Максима Фридриховича, Дима долго бродил по Берлину. Варгасов понимал: как ни оттягивай время, все же наступит минута, когда ему надо будет решиться подставить под удар кого-то из друзей. Поэтому – уже в который раз – пытался установить, нет ли за ним слежки. Но все вроде было спокойно…
«Есть ведь Мария! – Варгасов совсем забыл о ней. – Милая славная девчушка, с первого взгляда удивительно похожая на Маринку!»
Диму тогда едва удар не хватил, когда он, подняв с земли книжку, взглянул незнакомке в лицо. Если бы ему кто-нибудь рассказал или если бы он где-нибудь это прочел – ни за что не поверил бы! А тут – верь, не верь…
Варгасову тогда пришлось проводить Марию до дома: у нее не осталось ни пфеннига! Она не захотела быть в долгу и настояла, чтобы Дима взял деньги, потраченные им на такси. Так они встретились опять. А потом – снова и снова…
Когда Максим Фридрихович стал хмуриться, узнав об увлечении Димы, тот его успокоил:
– Ничего страшного, отец! Разве естественно, что я, в общем-то здоровый молодой человек, не интересуюсь женщинами? Может насторожить кого хочешь! Что, мол, за этим кроется?
Дима подмигнул Кесслеру.
– Ну а потом Мария – хорошая девушка! Сирота… Живет совсем одна… Трудится с утра до ночи, стоя за прилавком…
– У Вертхойма?
– Ну что ты! Такой шик… В одном из маленьких магазинов скромной фирмы «Саламандра». Помнишь: «Практичная обувь лишь у нас!» Мы ведь тоже позарились на эту ящерку? Дешево и сердито! Только обслуживала нас с тобой в тот день, к сожалению, какая-то пухлая фрейлейн Гертруда. Да и магазин Марии совсем в другом месте!
Но, убедив Максима Фридриховича в том, что все – в порядке вещей, Диме требовалось еще убедить в этом себя.
С одной стороны, было хорошо, что эта девушка появилась в его жизни: должна же быть у человека какая-то отдушина!
А с другой, не было ни одной встречи, чтобы, глядя на Марию, он не вспомнил Маринку, хотя сходство оказалось и не таким сильным, чтобы не заныло сердце.
Потом Варгасов каждый раз пилил себя за то, что усложняет и свою он, и ее жизнь. И тогда он начинал водить Марию по кино, паркам, пляжам, кафе, чтобы внести хоть какое-то разнообразие в ее существование…
И она была ему благодарна. Не получившая особого образования, с ранних лет предоставленная самой себе, эта двадцатилетняя девушка обладала удивительным чувством такта. В сочетании с отзывчивым сердцем, природной неиспорченностью, переходящей в какую-то нетипичную для Германии того времени наивность, это было приятным явлением на фоне всего, что их окружало.
Дима приоткрыл тяжелую чугунную дверцу и подкинул в затухающее пламя пару брикетиков угля: хотелось получше натопить к приходу Марии. Середина сентября, а вечера и ночи – промозглые. Если бы не эта печка, им пришлось бы туго…
Сначала она его удивила: Дима никогда не видел ничего подобного. А потом настолько полюбил, что Мария никак не могла оторвать Диму от нее: он то сидел на низенькой табуреточке и упрямо смотрел, как красно-рыжие языки жадно облизывают черные, тающие на глазах кирпичики, то прижимался к ее глянцевой, в меру горячей, но не обжигающей поверхности, вспоминая Москву и Олений вал.
Голландка в их комнате была совсем другой: рядовая печь, выложенная хоть и красивыми, даже с орнаментом, но широко распространенными квадратными изразцами.
Эта же была необычной формы и необычного цвета. Не печь, а огромный, от пола до потолка, тюльпан, окраска которого, густо-вишневая внизу, переходила постепенно в светло-розовую. Зубчики этого удивительного, собранного не из отдельных плиток, а отлитого целиком цветка на самом верху были почти белыми, с нежными прожилочками.
«Ну и умельцы! Сотворить такое… – восхищался Дима. – Сколько же во все это вбухано сил и терпения? Но зато как красиво и как действительно уютно!»
С тех пор Варгасов коротал свое вынужденное заточение, в основном, около этого «тюльпана». Очень хорошо тут было думать, глядя в огонь, что бушевал за приоткрытой чугунной дверцей. Словно по волшебству из этих красно-рыжих языков рождались разные лица.
То озабоченное, горинское… То страдальческое, Максима Фридриховича, когда ему не позволили в последний раз закурить… Он ведь из тех людей, что не переносят унижений! Из тех, кого нельзя толкнуть, нельзя ударить! Но именно он – в руках гестапо. И никакой надежды выкрутиться (Варгасов наконец-то вспомнил о визите Бутлера и связал события воедино).
То белое, с дрожащими губами, лицо Марии, когда он постучал к ней, а она замерла на пороге, судорожно зажав у горла халатик… Девушка была так напугана, что Дима пожалел: зачем разбудил ее? Велика ли причина – немного повздорил с отцом? Но Мария, совладав со своими прыгающими губами и дрожащими руками, не отпустила Диму: «Мой дом – твой дом, Пауль… – сказала она еле слышно. – Живи здесь, сколько потребуется. Комнат ведь достаточно»…
Варгасов подкинул в печь еще несколько брикетов. Как жаль, что это не березовые поленца! Запах был бы совсем другой ѕ живой, лесной, как дома. А не кисловато-угольный, чужой… «Близко, да не одно и то же!»
Берлин как будто не очень изменился после нападения Германии на Россию… После того страшного июньского дня, когда Геббельс надрывался по радио, а Кесслеры сидели у приемника, словно в воду опущенные…
Да, особых изменений – по крайней мере внешних – в Берлине пока нет. Ведь еще с оккупации Польши было затемнение, были карточки! И все же город стал неузнаваем: кончился ажиотаж, привнесенный почти бескровными победами Гитлера. Началась настоящая война.
Думал ли оборотистый владелец фотоателье, вывесивший над головой фюрера весной сорок первого карту восточных областей, что «блицкриг» так затянется?
