Михаил Строганов - Камни Господни
— Господи, помилуй! — увидав перед собой на пороге опричника, воскликнул старый одетый по-монашески Лука, многолетний слуга при Анике Федоровиче.
— Сдохли все али не чуете, что стучат? — спросил Офонька и, отстраняя старика от двери, прошел в дом без спросу. — Семен где будет?
— Семен Аникиевич на варницах будет, — ответил старик, пристально вглядываясь в лицо опричника. — Никак холоп беглый сыскался, Офонька Шешуков?
— Глазастый больно, — раздраженно буркнул опричник. — Пялиться станешь, глаза-то вмиг лишу!
— Господь с тобою, — старик попятился назад мелкими шажками, испуганно кланяясь непрошеному гостю. — Обознался… старый, не разумею, что языком трекаю.
— Где Аника? — наседал на старика Офонька. — Небось, с Семенкой соль варит, али у Бога прощения вымаливает?
— Аникий Федорович ныне светлый инок Иоасаф, — умиленно ответил Лука. — Что означает «Бог собирал».
— Теперь царь собирать будет! — засмеялся Офонька, тыча старику в лицо рукоятью плети. — Давай, старик, веди к своему блаженному Иоасафу посланничка Божьего!
***Обложенный пуховыми подушками, Аника полулежал в большом кресле, выписанном у итальянских мастеров, сработанном со снисхождением к человеческим слабостям, позволяя проводить в нем долгие часы в безмятежной неге и дреме.
Из-под наплывших век Аника следил, как за окном меркнет в осенней тиши еще один день, приближая неминуемый смертный час. Его Строганов не страшился. Летом у Аники случился удар, после которого он обезножил и совсем высох, так, что под обтягивающей кожей выпирали темные, узловатые жилы с почти недвижимой мертвой кровью. Аника не роптал, молчаливо перенося внезапно приступающие страшные боли.
После Успения Богородицы инок Иоасаф покинул стены обители, возвратясь к сыну, в свой бывший земной дом. Аника не хотел смущать братию ни видом своих мучений, ни подталкивать их к ограничениям и пущему смирению. После случившегося приступа он совсем перестал есть, лишь немного выпивал овсяного кваса.
— Семенушка, — ежедневно просил Аника сына, — смотри, чтобы братия не посмела меня святым объявить, да построже с игуменом будь, более всех того чает.
Семен молча кланялся, не осмеливаясь просить у отца объяснений.
— Высох-то как, не живая плоть, а сущие мощи… — говорил Аника, показывая сыну свое изможденное недугом тело. — Ты хорони меня сразу, не мешкая. Не ровен час, объявят останки нетленными. Как я, представившись, Христу в глаза смотреть стану? Оборони, сын, не выдай.
Сегодняшним утром была ему добрая весть: чуть свет билась в окно малая птаха, неистово билась, словно запорхнувшая и стремящаяся на волю бабочка. Про знамение Аника утаил от всех, но с Семеном, приходившим каждое утро испрашивать отцовского благословения, был особенно нежен, предчувствуя, что эта встреча, возможно, последняя. Аника хотел сказать сыну главное, и не находил слов. Как объяснить, как открыться в том, что хворого, обреченного ребенка он почти боготворил. Что и жив-то Семен только благодаря невероятной отцовской воле, бессчетно потраченным деньгам и упрямству, с каким Аника заманивал к себе на двор лучших лекарей со всего белого света. В присутствии младшего сына жесткий и суровый нравом Аника смягчался, прощал виновных, не отказывал просящим в милости. Не раз неволил он Якова и Григория поступаться своими интересами ради младшего брата. Потому-то сегодня постарался отослать Семена подальше от себя, не хотел, чтобы видел и знал сын, как умирает его отец.
Когда за дверью послышались гулкие, быстрые шаги, Аника перекрестился и, прощально взглянув в бесстрастные глаза Спаса, сказал:
— Свершилось!
***— Уж и не чаял свидеться с тобой, инок… — войдя в комнату и столкнувшись взглядом с воспаленными глазами Строганова, Офонька замешкался, поспешно стягивая нахлобученную шапку со вспотевшего лба.
Аника перекрестил Шешукова и небрежно ответил:
— И тебе, раб Божий, мир.
Опричник застыл в нерешительности, неловко теребя в руках шапку. Наконец, собравшись с духом, нагло, почти развязано сказал:
— Я ведь холоп твой беглый. Офонька Шешуков. Что на это скажешь?
— Значит, сам сыскался, — безразлично заметил Аника. — Воля твоя.
— Ан, нет! — зло расхохотался Офонька. — Топереча я опричником заделался. Одного царя над собой знаю!
— Значит, царевым холопом стал? — кивнул головой Строганов. — Ступай с миром.
Взбесившись, Офонька подбежал к Анике и заорал ему в лицо:
— Мне твоего разрешения не надобно! Разумеешь? Такое нынче время. Коли сумел кто из холопов выбиться, то сам, и благодарить за то некого. Понимаешь? Я как сорвавшийся с привязи пес, ухватил у судьбы свой кусок воли! И за него любому глотку перегрызу!
— Да разве это людская воля? — удивился Аника. Он с презрением посмотрел на суетящегося подле него холопа и отвернулся к меркнущему в осенних сумерках окну. — Разве что собачья…
Лицо Шешукова исказилось в надменной ухмылке, он оглянулся и, увидав, что дверь наглухо заперта, шепнул Строганову на ухо:
— Я вот тебя сейчас придушу малехо, да опосля воздуху глотнуть дам, — Офонька выдернул из-под Аники большую подушку, — так ты у меня сам ощенившейся сукой скулить станешь! За глоток воздуха руки лизать будешь!
Он повалил несопротивлявшегося старика навзничь и, накрывая лицо подушкой, навалился на нее всем телом:
— Како, смертоборец Аника? Не усрался?
Затем откинул подушку и с удовольствием поглядел на налившееся кровью лицо, на вздувшиеся, распухшие вены, на красные слезящиеся глаза.
— Облобызаешь десницу, пощажу. Или не должны монахи смиряться перед царевыми людьми? Разве не попы учат, что всякая власть Богом назначена и Богу угодна? Целуй руку, и жив будешь!
Офонька повторил свое условие еще и еще раз и, разъяренный молчанием Аники, со всей силы ударил старика по лицу наотмашь.
— Смиряйся, блаженный мученик Иоасаф. Не моя, а царская длань сокрушает гордыню! Я лишь его святую волю выполняю. Не в писании ли сказано, что гордого очами и надменного сердцем государь не потерпит?!
Опричник снова надвинул подушку на лицо Аники и, видя как судорожно задергались пытавшиеся освободиться руки старика, стал весело приговаривать детскую считалку:
Ай, скок, поскок,
Молодой груздок,
По водичку пошел,
Молодичку нашел:
Целовал, миловал,
Да к себе прижимал.
Сняв подушку, Офонька торжествующе посмотрел на притихшего Строганова. Смеясь, толкнул старика в бок и с ужасом понял, что Аника мертв.
Озираясь по сторонам, Офонька бросился к выходу, запнулся за порог, упал и, сбивая вставшего на пути старого Луку, кинулся из хором прочь. И дальше, уже за пределами двора, неистово хлестал коня, спеша вперед страшного известия проскочить городские ворота, вырваться из ставшего смертельной ловушкой Сольвычегодска. Теперь Офонька жаждал лишь одного — скрыться, исчезнуть, кануть и раствориться в необъятных лесных просторах, для того чтобы выжить.
