Роберт Святополк-Мирский - Порубежная война
В начале мая король находился в Великом Литовском княжестве, и здесь его сразила дизентерия. Монахи-бернардинцы вместе с лучшими лекарями пытались лечить его литовским горячим хлебом и печеными грушками. Король терпеливо выполнял все их требования, однако ничего не помогало, сердце его ослабело, а ноги отекли, так что он не мог ходить, и тогда его личный медик — лекарь Яков из Залесья сказал королю открыто, что нет уже для него спасения.
— Ну что ж, значит надо умирать, — совершенно спокойно ответил король.
Он умер в Гродно 7 июня 1492 года…
Именно в это же время в другом конце Европы в испанском порту Палос некий Христофор Колумб снаряжал три корабля и собирал экипаж из бродяг и проходимцев, иногда специально для этой цели выпущенных из тюрьмы, для того чтобы оправится на поиски новых земель…
По мнению некоторых историков, год 1492 — это конец средневековья.
Тело короля отвезли в Краков, и одиннадцатого июля он был похоронен с необыкновенными, невиданными дотоле почестями. Хорунжие несли двадцать флагов земель, находящихся под властью покойного короля.
Он был похоронен в Вавельском замке и резной саркофаг работы величайшего мастера Вита Ствоша до сего дня украшает его усыпальницу.
Король Казимир был, пожалуй, последним королем славной эпохи благородных рыцарей и прекрасных дам.
На смену приходила новая, совсем иная эпоха, в которой многое решали не личное благородство, отвага или мужество, а количество денег, товара и наемных армий, сложная интрига, коварство и зачатую тайное и подлое убийство..
После смерти короля Казимира на польский трон взошел его старший сын Ольбрехт, а Великим князем Литовским стал его младший брат Александр.
Ольбрехту было в этот момент тридцать три года, Александру — тридцать один и оба они были еще неженаты, что создавало серьезнейшую династическую проблему в обоих, связанных унией державах.
… В мае 1492 года близнецам Алексею и Елизавете Бартеневым исполнилось двенадцать лет, но и в день своего рождения они подчинялись тому же строгому распорядку дел и занятий, как и всегда.
День выдался жаркий и Филипп, сидя на колоде в тени, наблюдал за тем, как грек Микис обучает его детей борьбе.
Лиза, одетая как мальчик, коротко постриженная, ни в чем старалась не уступать своему брату — оба крепкие, высокие, сильные — в отца, лишь Елизавета стройнее и в лице ее отражались черты покойной матери.
Филипп, глядя на них, думал о том, как много удалось достичь в их воспитании за последние годы, да и чему удивляться — у них были прекрасные учителя: родная тетка Анница учила их стрелять из лука и в свои двенадцать лет они уже были очень меткими лучниками. Медведев давал им иногда уроки фехтования и Алексей, обещающий быть таким же высоким и крепким, как Филипп, уже сейчас превосходил отца в этом искусстве, хотя, впрочем, чему тут удивляться: Филипп вот уже тринадцать лет не брал в руки оружие. Отец Мефодий время от времени давал им уроки никому не ведомой в этих местах восточной борьбы, которой он сам научился много лет назад в далеких краях, во время длительного путешествия к святым местам. Это было замечательное искусство, при помощи которого человек, даже не имея в руках оружия, мог справиться с несколькими вооруженными противниками. Отец вместе со своими детьми учился этому искусству у отца Мефодия, а также искусству греческой борьбы у Микиса и, таким образом, при огромной силе и мощи Филиппа трудно было сказать, опаснее ли он был с палицей и тяжелым ливонским щитом, который давно уже служил украшением светлицы в новом Бартеневском доме, или сейчас без всяких доспехов и оружия…
Труднее всего было приучить детей к строгому распорядку и дисциплине и здесь, как ни странно, главную роль сыграла Чулпан — тихая молчаливая, внешне покорная, но обладающая какой-то огромной внутренней силой — она умела, не говоря лишних слов, повести детей туда, куда им не хотелось и, поощряя их мягкой улыбкой, побеждала их лень, инертность и нежелание, и так постепенно они привыкли, точно также, как привыкли когда-то Филипп и Анница, когда их воспитывал покойный отец.
При мысли об Утренней Звезде Чулпан, (когда они оставались наедине Филипп всегда называл ее так), сердце Филиппа сжалось и вдруг, распрямившись, как долго сжатая пружина, громко застучало в груди. Неизвестно каким чувством, каким-то тайным внутренним движением этого сердца он вдруг понял, что долгожданный миг наступил.
Двенадцать лет он хранил верность своей трагически погибшей жене, двенадцать лет он исполнял обет — воспитать детей так, как воспитали его с Анницей родители, двенадцать лет он каждый день видел рядом с собой Чулпан, ту самую, которая вернула его к жизни, когда все были уверены, что возврата нет и не будет — ту самую Чулпан, которая тихо, терпеливо и мужественно помогала ему во всем все эти годы.
Вопреки многочисленным слухам и сплетням за все двенадцать лет Филипп ни разу не прикоснулся к ней даже пальцем, но благодарность постепенно перерастала в симпатию, симпатия — в нежное влечение, и, наконец, он понял, что снова любит.
Он пошел к отцу Мефодию, исповедался ему во всех грехах вольных и невольных и прямо во время исповеди спросил, что ему делать.
Отец Мефодий ответил, что на все воля Божия и будет так, как Бог велит, а нам всем знать этого не дано.
Тогда Филипп пошел на кладбище, не в урочный день — обычно он посещал могилу Настеньки каждое воскресенье, — а на этот раз пришел во вторник. Он опустился на колени, обнял руками землю, под которой где-то там лежали ее бренные останки, плотно зажмурил глаза, так плотно, что даже выступили слезы, и с усилием преодолевая неведомый и таинственный барьер, отделяющий живых от мертвых, увидел вдруг как бы в тумане ласково улыбающееся лицо Настеньки. Она едва заметно кивнула ему головой и, сделав легкий прощальный жест кончиками пальцев, растворилась, и только нежное облачко тумана осталось на ее месте. Филипп вытер слезы и отправился домой.
Но прошел еще целый год, прежде чем его душа созрела, и вот сейчас именно в этот момент, когда его дети перешагнули сегодня первый рубеж зрелости, он вдруг ощутил, что час настал.
Филипп встал, быстрыми шагами направился к Угре и спустился вниз по тропинке, ведущей к воде.
Он знал, что Чулпан здесь, он видел, как она шла к реке, придерживая по восточному обычаю на голове корзину с бельем для стирки. Дарья стояла на коленях и, свесившись с мостков, полоскала в быстрой и прозрачной воде Угры белый платок.
Услышав шаги, она обернулась и застыла неподвижно.
Необычное выражение лица Филиппа заставило ее приподняться и, уронив платок, она встала, машинально вытирая мокрые руки о передник.
