Михель Гавен - Балатонский гамбит
Она улыбнулась, подняла голову.
— Ким — это моя кличка, а настоящее имя Мари. Только меня давно так никто не называет.
— Мари — это самое красивое женское имя на свете. По-настоящему французское, — он поцеловал ее глаза. — Но ты не Мари. Ты родилась в Париже? Ты — Эсмеральда. Да, да. «Собор Парижской Богоматери», Виктор Гюго. Темноволосая, зеленоглазая, страстная, прекрасная. Певица, танцовщица, волшебница — в прямом смысле. Сколько людей осталось в живых благодаря твоей помощи. Вот хотя бы те, которых мы только что отвезли к русским. Они все выживут, я уверен. Ты их так заколдовала, что никакая злая сила этих русских хирургов их не возьмет. Она просто рассыплется. И меня ты заколдовала, Эсмеральда, нежная, красивая, такая тонкая, чувствительная, — он прижал ее к себе, целуя ее волосы. — Я очень любил этот роман в юности. Перечитывал много раз. И по-немецки и по-французски. Мечтал об Эсмеральде. И когда я увидел тебя в Берлине в первый раз — ты пришла на прием к Гиммлеру, и, о чудо, он чуть не сам выскочил тебя встречать, это наш-то рейхсфюрер, у которого никогда на лице не прочтешь, что он чувствует, — я только посмотрел на тебя и понял: она. Это Эсмеральда. И если бы ты работала у Гиммлера в секретариате, я бы ни секунды не сомневался, кто должен стать моей избранницей. Но прелесть Эсмеральды в том, что она — почти несбыточная мечта. Ее надо добиваться, стремиться к ней, завоевать ее. Эсмеральда не может печатать рапорты на машинке и подносить гостям кофе. Эсмеральда — это то, кем никто другой не может быть, ни одна другая женщина. Оберштурмбаннфюрер СС, главный хирург СС, и вокруг нее генералы бегают как мальчики, сам обергруппенфюрер СС Рейнхардт Гейдрих провожает ее чуть не до машины. Это — Эсмеральда. Все остальные — Флер-де-Лис, красивые, приятные, но обычные, их много. Эсмеральда — одна. И еще надо очень постараться, чтобы она тебя заметила, хотя бы сравняться с ней в звании.
— Боевые командиры рейхсфюрера склонны к романтике, — она с нежностью провела рукой по его волосам.
— Только те, кто склонен к романтике, и служат в таких дивизиях, как «Лейбштандарт», и еще не сбежали отсюда. Те, кто к ней не склонен, сидят у вас на Беркаерштрассе или на Принц-Альбрехтштрассе, занимаются разведкой, контрразведкой, чем угодно, только подальше от войны. Они достаточно рациональны, чтобы найти себе местечко потеплее, где и карьеру сделаешь быстро, и награды получишь, а рисковать жизнью не нужно, большевики далеко, сиди и мысли аналитически. Однажды попав в штаб к рейхсфюреру, они не будут писать рапорты, много рапортов, чтобы их перевели обратно в дивизию, отправляющуюся на фронт, ради какой-то там Эсмеральды. Им и Флер-де-Лис вполне хватает.
— Я тоже любила этот роман, — призналась она, прислонившись щекой к его виску. — Когда я была маленькой, я по десять раз на дню благодарила Бога за то, что я родилась в Париже и собор Парижской Богоматери — вот он, рядом. Я убегала от своей няни и пряталась в соборе, даже ночевала в нем, меня знали все служащие. Я представляла себя Эсмеральдой, как она ходила здесь, как жила. Няня у меня была немка, австрийка, ее взяли для того, чтобы я не забывала о своей второй родине, не выросла чистой француженкой, хотя ничего из этого не получилось. Она была прагматичная особа, она не понимала моих чувств, и Гюго она не любила. Всегда отчитывала меня. Но я не слушала ее и все равно убегала.
— Своенравная, как Эсмеральда. Такой и осталась.
— Да. Но в отличие от Эсмеральды мне никогда не нравился капитан Феб де Шатопер. Мне даже было обидно, что она в нем нашла. Пустота, никакого внутреннего содержания, только внешность. И мне очень было жаль горбуна, я очень, очень его жалела, мне так хотелось что-то сделать, чтобы он стал счастливее, чтобы исправить несправедливость природы, ведь у него красивая душа.
— Потому ты стала таким хорошим доктором. Ты умеешь сострадать. Это тоже природный дар. Ему не научишься ни в каких университетах. Сострадать — это ведь не значит жалеть. Это значит что-то делать, чтобы страдание исчезло. Эсмеральда, — он целовал ее волосы, глаза.
Она с нежностью отвечала на его ласку.
— А моя козочка, немецкая овчарка Вольф-Айстофель, сидит в вольере и дожидается хозяйку. Когда я вернусь в Берлин, я научу его чертить лапой имя Иоахим, как козочка чертила имя Феб.
— Это твоя собака?
— Сейчас в основном это собака Джилл. Она кормит ее и выгуливает, потому что постоянно находится в Берлине. Меня почти никогда не бывает дома.
— Но когда я буду приезжать с фронта, я надеюсь, ты будешь дома. Или мне придется навещать тебя в Шарите?
— В таком случае ночью я буду дома обязательно. В остальное время — не обещаю. Резать и зашивать — это основное мое занятие в дневное время.
— Ночью? Это меня устраивает. И сможешь даже приготовить ужин без Агнесс?
— Конечно. Я жила долго одна, без прислуги и вырастила двоих детей. Конечно, я все умею делать. У меня просто нет на это времени, потому я и пригласила Агнесс. Ведь Джилл, к сожалению, без нее не может обходиться. Тоже я виновата — не научила. А сама она не рвется. Зачем? Если есть мама и Агнесс. А почему такие вопросы?
— Потому что теперь собор Парижской Богоматери у тебя временно будет в Грюнвальде, — он улыбнулся, взглянув ей в лицо. Глаза его сияли, она испытала волнение, вдруг осознав, что он счастлив так же, как и она. Это было каким-то ошеломляющим откровением — они оба счастливы одинаково, одно чувство на двоих, как мечтаешь с юности, но случается редко. У нее не бывало прежде никогда. Всегда оставалась недоговоренность, скрытая обида, опасение, недоверие, даже страх или хотя бы робость. Теперь же счастье — и все.
— Я решил: я подам рапорт рейхсфюреру.
— Какой рапорт? — у нее перехватило дыхание.
— О разводе, — просто ответил он. — Именно поэтому я и собираюсь переехать к тебе в Грюнвальд, пока мы не устроим свой новый дом, наш собор Парижской Богоматери, если ты захочешь.
— Мне удобно и в Грюнвальде. Я уже привыкла, — в ее голосе послышалась растерянность. — Но как же… Я так понимаю, сердце белокурой Флер-де-Лис будет разбито?
— Ты о Зигурд? — он вздохнул. — Видимо, да. Но по сравнению с тобой, она… — он запнулся, подбирая слово.
— Холодная? — Маренн догадалась. — Но я так поняла, что она скандинавских кровей, и в этом нет ничего удивительного. Зато они свято верны своему долгу, преданы до гроба, обожают семью. Но, правда, семью как таковую гораздо больше, чем мужа, как мужчину.
— А француженки?
— Они тоже стараются, конечно, — Маренн улыбнулась, — хотя получается плохо, особенно насчет верности до гроба. Это правда. Но я австрийка наполовину, у меня еще есть шанс.
